— Господи!

Обов-Рагах рявкал

— Жизнь… — с кулаками.

— Лишь там… — по носам.

— Где… — за носом летал разрезалкой, — комплекс!

— Не валентность, — за разрезалкой ноги бежали.

— Она — в перекрестном, — крест-накрест рубил он.

— А не в равномерном движеньи колес, параллельно разложенных! — лаял из пламенных лап.

Как вертящийся гиппопотам, затолкался плечом, прирастающим к уху, —

— в «так чч-то!».

— Не мешай!

Завертелись на черненьком ситце лиловые кольца из кубовых кубиков, — пырснь, на которой, хохлом, всучив руки в карманы, — и носом бросаясь на пятки свои, —

— Никанор — с пируэтцами фалды раскидывал; — и перекрикивал брата.

Но оба поперли: на Киерку!

Даже малютка присела, чтобы извизжаться: на Киерку!

«Дзан» — пал стакан; «кок» — враскок!

— Чорт!

Глаза — вкруговерт; в ротик — муха влетит.

— Это — к благополучию, — Киерко.

Точно кузнец, ударяющий молотом в кузне, без грома пришлепывал валенком он.

Но — схватился за грудь, чтоб ощупать конвертец: «открытие» прошелестело листками над сердцем!

Как сеттер, сторожкую стойку держа, скривив рот, свой зевок подавивши, профессору выбросил спор он; разглядывал их из-за спора; ведь спор кружит голову; точно подкрадывался, притопатывая, вобрав голову в плечи, награнивая двумя пальцами в пряжку подтяжки небесного цвета, но вглядываясь из-за спора в свое мирозданье, в котором не космосы с перьями певших комет, а тройными космами бросил седой Химияклич под бременем болей и лет свои вопли:

— Рабочему делу — рабочее дело!

К окну: синероды открытые выпить; о, — как полулунок несется, как звездочка искрится!

Как басовым, тяготящим, глухим, укоризненным гудом, не солнечной орбитой —

— Обов-Рагах, Бретуканский, Богруни-Бобырь, Уртукуев, Исайя Иуй и Ассирова-Пситова, Римма, — протявкали в уши:

— Что делаешь, — делай скорей!

И припомнился вечер, когда Химияклич в Лозанну чесал наутек и когда незначай лоб о лоб с Никанором столкнулись они в коридоре, когда друг, товарищ, «Старик», — в его сердце, как в люльку младенца, вложил: для рабочего дела «открытие» приобрести!

Оно выужено!

И когда б догадался «Старик», из-за бремени болей стенающий, — он усугубил стенания б, он разразился б глухим, проклинающим рявком:

— Предатель!

Открытие — выудить! Но — добровольно: простроенным спором; он — интеллигент с компромиссами!

— К делу!

Из красных квадратов и лап, притопатывая, залихватским щелчком — бросил: в кубовый угол.

Ум, что жучище; силеночка, что комаренок

— Постойте-е!

Застопорил; вытянув шею:

— Вы спорите же с механическим материализмом! Усы у профессора сделали:

— Ась?

— Ну по адресу!

Замысловато словами забил:

— Энтропия — понятие не социальное!

В синюю синь притопатывал валенком:

— Ваша материя есть переменное разных условий, а вовсе не вещь!

И предметы дрожали, а пятка не шлепала:

— В качестве этом она есть — ничто же!

Подбросились руки к небесного цвета подтяжкам:

— Не ваша материя — наша материя.

Между разрывами дыма оскалился:

— Наша — реальна: «в себе» ваша — в зубы буржую идея.

Профессор боднулся усами:

— Лоренц[109].

— Он — механик.

— Максвелл[110].

— То же самое…

— Прежде всего-с — мировые ученые-с!

— Не диалектики.

— Факты науки, — позвольте-с!

— Без логики — нуль; ну-те; механицисты сидят на бобах, подаваемых идеалистами; с ними материя в прятки играет.

— По-вашему, нет энтропии? — манжетками, как кастаньетами, щелкал из света на тьму Никанор.

Из расплещенных вееров Киерко голову — набок; а руки — разбросом:

— Максвелл, ваш механик, — с поклоном хохочущим, — к чортовой матери слал энтропию.

Из кубовых дымов жилетом малиновым в рукоплескание красочных пятен он бросился:

— Демончик эдакий-де сортирует молекулы; теплая, — щелк: есть, попалась; холодная — в нуль абсолютный лупи; эдак демончик, с рожками, копит энергии где-то: буржуй!

— Это же, — взлаял профессор, — простой парадокс!

— К парадоксу тогда прибегают, когда диалектики нет: просто гиль!

Серафиме же весело: —

— демончик —

— с рожками!

И приседая на юбки, плеснувшие в пол, завизжала, забила ладошами в кольца лиловые; прыгала в юбке, летающей кругом на кубовых кубиках, в желтых пепешинах. И Николай Николаевич ей:

— Перевертыш какой!

Там-то, там-то —

— Иван, брат, оттаскивал брата от Киерки; сам лез на Киерку; Брат, Никанор, — не пускал; а сам — лез:

— Диалектика? — носом запрашивали возбужденные братья.

— Закон диалектики, — рвался профессор, — утоплен под градом поправок, в которых утоплен закон.

— Всякий?

— Всякий, — и носом показывал брату кулак:

— Ты не суйся.

— Не суйся ты сам.

Дорвались-таки, тыча носы свои в Киерку:

— План в социализме хорош.

— Плохо то, что…

— Он план…

— Не мешай…

— Брат, Иван, не дает говорить!

— Плохо то, что он план, изживаемый в декаллионах поправочных…

— Эдак, так-эдак…

— Коэф…

— Фициентах!

— Коэ…

— Коэффи…

— Не мешай: девятьсот переменных биений струи, а не среднее их — это дознано в гидродинамике!

Киерко:

— Эк, крикуны, — к Серафиме.

К профессору:

— Логика строя понятий подобного рода, вселенная, ей конструированная, и жупелы, в ней содержащиеся с энтропией, валентностью, даже со всеми поправками и возраженьями к ним, — в круге диалектических, ну-с, антиномий.

— А данность природы?

— Она обусловлена…

— Как-с? И — материя?

— Да-с: социальною данностью; молекулярная данность — вторая, не первая данность, что значит: зависимая в своем строе от диалектических, ну-те, законов; вне их она только надстройка механики — раз; буржуазии, этой механикой бьющей по рылу рабочего, — два-с; инженер, как слуга буржуазии, овладевающий стержнями, поршнями и рычагами, отлупит рабочего этой «материей»; дело — с концом, потому что его не отлупят за это: материей этой; вот он и кричит: «Нет материи». Идеалист! Растит брюхо! А тощий, голодный, рабочий, которого лупят материей, — тот ее знает, весьма: в синяках! Без материи, — ну-те-ка, — нашей, не вашей, — действительной, вещной, «в себе», все уделы атомных материй стать — скрытою силой Ньютона: утибренной быть миллиардером; скрытые силы — проценты; иль сделаться мячиком демончика, — по Максвеллу; скандальчик такой совершается с механицизмом Декарта; оторванный от диалектики, он у Лоренцов под выстрелом Бора — в пустое ничто превратился; пора же понять, что в семнадцатом — ну-те — столетии механицизм метафизикою порождался для ради спасенья теизма и мистики от эмпиризма; попами он высижен; что бы ни думали вы, простаки, независимости у науки и нет, и не может быть!

Вдруг к Серафиме:

— Что скажет критический критик? Визжит? Разложиться успела: в чулане цветовню устроит.

Рукой на профессора:

— Дюже кричит: его к чаю тащите!

Как гиппопотама пыхтящего, — приволокли; усадили; обтерли усы; и он, став простецом длинноусым, весьма удивлялся: усами:

— Прекрасная-с комната!

Глазиком на Серафиму:

— Мне каплю бы в глаз: плохо вижу.

Коснулась волос; и — погладила.

— Эк, набалуете, — Киерко ей, — мне его.

Улыбнулась в колени себе:

— Не беда: не балован.

— И то!

И профессора хлопнул в колено он:

— Ум-то — жучище; силеночка, что комаренок; а сила-то, брат, закон ломит; и даже — поправки; твоя математика — шахи и маты тебе.

Серафима с досадой мотнула головкою; пальчик — на ротик; и лобиком сделала: «Шу!»