Просто уютно качаться с ней в саночках!

— Будет, что будет!

Усы пошли взаигры.

Синие, желтые, красные домики, как не глядят: белоглазы.

Но синими льдами повесился жолоб; алмазные бревна; как зеркало, — камень; зеленый забор колет глаз снегозубой дрызгою.

Подъятая лапа горит мрачно-розовым пламенем.

Солнце, —

— метающий синие выпыхи,

воздух врезающий ободом —

— диск —

— красно-розово выпуклилось, повалясь там за крыши; там даль холодна и плоска.

Там багровая катится вниз голова: в облака заревные.

Как зарчиво-розов косяк; белый дом — уже кремовый; там солносяды открылись.

Река, прорубь: сйнедь — с засыпкой борзеющих блесков, с пожаром заречных земель.

Полулунок несется.

И звездочка —

— первая, —

— нудится —

— лучиком синим: скатиться надо домиком.

— Стой: здесь!

— Приехали?

Глава восьмая

Проход

Ожерелье из яхонтов

Вот тарантою к саням продробил Никанор, принимаясь высаживать в снег Серафиму, которая, точно себя перестроив, с осанкой гордою, с тихим достоинством, павою вышла: и скрытно косилась на Тителева, трясоплясом слетевшего: с хитрой улыбкой.

Но тотчас, вобравши движения, встал, преклоняясь широким плечом; и с упором рукою опущенной жест пригласительный сделал:

— Добро вам пожаловать к нам!

А профессор споткнулся над ним, потому что морщины на лбу, точно стая снимавшихся крыльями птиц, удивились, спеша разразиться открытием:

— Где я вас видел?

Утратив усы в бороде и морщины насвои потеряв, — он прошел под воротами, сахарным хрустом, на двор: точно рыбьей, серебряною чешуею уплющился снег.

Баба Агния снегом тюфяк выбивала с крыльца: никого; Никанор с Серафимою переблеснулся:

— Не встретила!

За чемоданом понес чемодан: к флигелечку.

Терентий же Титович, в шапке-рысине, в своей поколенной шубенке шажисто шарил: руки — за спину, а бородою — под небо.

Показывал:

— Вот — полюбуйтесь!

— Какие просторы!

— Владения наши: владения ваши…

И под голубою, прозрачной сосулиной встал; и затейливо, замысловато свои рассыпал не слова, — мелочишки; так тигр в тростнике для охотника след оставляет — нарочный, ведя его к гибели.

Ей показалось: хватает глазами их речи без слов этот хитрый кошец: нахватав, как мышат, — унесет все: разглядывать!

— Вот!

И — увидели: бочка в снегу — брызгомет в ожерелье из яхонтов.

— Вот!

Среброперый занос, точно с ликом зеркальным, загривиной, точно алмазным кокошником, клонится.

— Немке, царице — не снились такие богатства.

И чуть было в спину не дернулся: радостным рывом двух рук: тотчас взадержь, как в сбрую, облекся:

— Ледник!

Он раскрылся дырою: и — ражая морда, Мардарий Муфлончик, оттуда вихрасто просунулась усом оранжевым

— Что он там делает? — затрепетал Никанор: не живет же Мардарий в дыре ледниковой?

Терентий же Титыч профессору:

— Вот — познакомьтесь: приятель, Мардарий!

— Ваш слушатель бывший, — и радостным рывом сломался поклоном Мардарий, махрами метнув из дыры; и — опять провалился в дыре:

— За капустой кочанной пришел.

И опять Серафима заметила радостный рыв, убиваемый задержью.

— Любит профессора: стало быть, — знал его раньше?

И все в ней рванулось за это к нему.

А профессор на взгорбок взошел — разглядеть под собою: домки и дворки белогорбые.

Точно дворцы —

— мелкогранные серьги с заборов слезятся

дрожат сребро-розово.

Животечные непереносные космосы!

Прорубь; река; лед ломают: парок.

— В прорубях рыба стаями ходит под блесками.

Вечером там — золотарни, блисталища; и хризолитовая серебрень там — в полудень.

Профессор, коленки расставив вперед, кучей меха — назад, спрятав руки свои в рукава меховые и их поджимая к микитке, серебряною бородой рисовался отчетливо в зеленоватом, небесном сиянии, точно взметаясь в пространстве: под вспыхнувшее, краснохохлое облако, павшее боком лиловым; и дышит в него дымогаром вишневым: печная труба; кровля, с искрой, коньком стала в вогнутый купол, где в небе разъятое небо, запризорочив из-за неба, — и третье, Далекое, небо являя, — брызгуньей звездою качается: нудится синецьким усиком капнуть — в сожженное блеском и болями око.

— Свет — свети!

Как звезды, — в ушах; и как чуткие уши, откроет свои звездоверты глазастым согласием — небо: ужо!

Он ей даль показал:

— В свете — свет!

И усами вздохнул, точно ветер деревьями:

— Как светоносна: материя!

Тителев палец свой выбросил:

— Глядя в открытое небо, себя ощущаю я пяткою в земле: против неба.

— В открытое небо — открытее видишь себя, — Серафима головкой качнула.

— Но Тителев выбросил палец: Икавшеву.

— В небо пойдем, мужичок, — квасу выпить? Идемте, профессор, — профессору, — в дом!

— В дом? — профессор. — Идем.

Потащили профессора; и за профессором шла — под звездой: Серафима.

Оранжевый флигель, от синего холоду серо-сиреневый, выблизил легкие, синие линии в легком, сквозном, фиолетовом свете.

Цецерко

Вошли.

В алых лапах, в лимонных квадратах, усыпанных белой ромашкою, кубовый, темный диван; и такая же ало-лимонная радость на кубовом ситчике кресел, как бы растворяемых в кубово-черных обоях, —

— не комнаты: космосы; —

— в кубово-черных обоях едва выступают павлиньи, златисто-вишневые, с искрою, перья, как перья далеких кометных хвостов.

Пестроперою тканью покрыта постель; и горит, как фонарики яркие, многоочитая, чистая ткань занавесочек в блеск электричества; белая скатерть на столике; фыркает пар самоварный: печенья, конфеты, сыр, булочки; и репродукции с —

— Греко, Карпаччио, и Микель-Анджело светлою рамой светлеют со стен.

— Вот сюрприз!

— Ах!

— Игрушка, — не комната!

— Все — Леонора Леоновна, — с кресла вскочил Никанор.

Леоноры Леоновны — нет.

И профессор разахался.

Вдруг оборвался.

Став в гордую позу и руки подняв, но глаза опустив в чубучок, с глаз сорвавши очки черно-синие, — на ногу павши подтопом и точно фехтуяся желчью волос, подаваемых, точно с тарелки, с ладони под зубы профессора, ярко крича, — ему Тителев бросил сквозь зубы:

— Сезам, — отворись!

Было видно, что он исплеснулся в таком-то испанском, ему, вероятно, несвойственном жесте, и все ж, вероятно, его двойнику где-то свойственном жесте и в чем-то знакомом профессору, так как профессор, выпучивая свое око и точно оскаляся, ахнув без axa, присел под ладонью.

Ладонями — как по коленкам зашлепает!

Друг перед другом, присев, замирали они, точно два петуха, собираясь носами в носы закидаться; казалось, что будет скакание друг перед другом сейчас петухов разъерошенных.

— Но —

— «ха-ха-ха» — скалил рот до ушей, приседая до полу профессор.

И — руки в бока, плечом в поднебесье, закинув над ним свою шерсткую, бразилианскую бороду —

— Тителев!

— Это же…

Тителев вышарчил:

— Пере…

— Цецерко! — профессор рот рвал.

— Расе: — и Тителев вскачь перед ним: с подлетаньем ноги — носком вверх…

— Рас-пу-ки-ер-ко?! — бил по коленям профессор.

И писк Серафимы, и крик Никанора Иваныча.

— Киерко?

— Николай Николаевич Киерко —

— с тем же испанским аллюром пред всеми пред ними, пройдясь — впереверт, вперещолк, впересвйст, — замер в позе испанского гранда, как вкопанный.

Выбросив руки и выбросив бороду с рыком и с ревом — за плечи друг другу — сжимали друг друга в объятиях, в объятиях трясясь, как в борьбе; но руками обеими руки профессора скинувши с плеч, Николай Николаевич Киерко, Руки руками схватил; —