Но вмешался тулуп.

— Они с энтого места, из энтой дыры в Гартагалов таскают ночами тюки.

— И вполне не относится к делу, — Мердон: и к Мертетеву: — левые просто.

Но не унимался тулуп:

— И живет непрописанный с ними: и лазает ночью в ледник.

— Не профессоров брат?

— Нет, — Муфлончик, эс-дек: это дело не наше.

Мертетев согласен: Маврикий Мердон бескорыстную ненависть чувствовал к явным «предметам» своих наблюдений, зачеркивая все случайное, не относящееся к прямой цели; ему прикажи: «Проследи!» Бескорыстная ненависть вспыхнет; своих мнений — нет: предавая, смотрел он на руку, сжимавшую кандалы, с нежным порывом: ее лобызнуть, — как невестушка на жениховскую руку, державшую сердце:

— Что, милая?

— Гадится мне!

Что же, — гадил исправно Маврикий Мердон.

И уж издали всплыло сложение трех-двухэтажных цветочных домов —

— Позволю заметить, — подергал Мердон перебитым, мездрявеньким носом, — на Знаменке, от углового окна, дом Фетисова, явно мигает окно с половины второго: в Ваганьковский; тушится ровно в одиннадцать свет; с половины второго — «раз-раз»!

— Вы-то видели сами?

— С подзором ходил.

Он давно изучил все оттенки подлогов: подлог на письме, на счетах, на товарах, подлог государственный!

Прядал серебряный пар: промаячил домочек резнок деревянный, коричнево-розовых колеров, с легкой, резной, полукруглой надстройкой; там вырезанный Геркулес, размахнувшись дубиною, льва добивал: из-за снежного облако.

— Кто жилец-то?

— Да дамский портной, Цвишенцворш.

— В списке значится?

— От Николаевского с двумя ящиками эти самые — прямо: к нему.

— А в Ваганьковском?

— Грек Филлипопи с жильцами: Лорийдисом, Маго Маогой, из Индии.

Тертий Мертетев под небо молочного цвета перчаткой с дымком:

— Значит — Знаменка; значит — не Тителев; здесь — делать нечего.

Порх, перемельк: ничего; перепырснулось все; из-за свиста провесилась кариатида, одною рукою держащая грузы балкона, другой — опрокинутый факел.

Мертетеву вспомнилось: из Хапаранды писали ему: ожидается нынче иль завтра развоз аппаратов берлинских для крыш по шпионским квартирам в Москве; аппараты в разобранном виде таки унырнули от зоркого ока с границ:

— Глаз — сюда; глаз — на Знаменку.

И осенило: да что? Тигроватко! Ее и прислать; баба с носом, с принюхом.

К тулупу:

— Аптека ближайшая?

— На Петероковой.

— Вы уж, Маврикий… А я — к телефону.

И Тертий Терентьевич Мертетев, подбросивши руку к фуражке, другою рукой замахав и пятью белоснежными пальцами воздух хватая, от них захрустел в перевзвизг рукавов, куда все унеслось; только —

— кучер в лазурной подушечке задом растолстым провесился из белой пены на белую пену.

А саночек — нет; коней — нет.

И матерый мерзавец, —

— Маврикий Мердон, —

— усмехнулся…

С Велес-Непещезичем, — не с Манасевичем, — путь; как же: Тителев — лакомый кус; не для царской охранки же; «князю», премьеру, его, точно торт, поднесет: «Пораженческий заговор против войны до конца!» Чего доброго: «князя»; в придачу с Велесом, он Тителеву, сберегаемому до последних, решительных действий: он знает, «кто» Тителев; и презентует, как торт, потому что Велес — неглижирует Тителевым; Сослепецкого он прострочит; капитан Пшевжепанский — мозгляк; а Мертетев — токующий тетерев.

А то — охранка!

Скажите пожалуйста: как же!

Вернулся, прищурясь, глядеть на лысастое место, как Форд, озирающий шкаф, несгораемый.

Винт снеговой, развизжась, полетел из-под ног, развивая рои перевертней; как ухнет из них:

— Тоска бешеная!

И тарахтом полозья снега шерошили; и белой овчиной тороченный, старый тулуп над полозьями мордой рябою скользнул.

Свиристенье вьюров

Куралесило.

Свист, свиристенье вьюров из пустых рукавов: в разговор подворотен: —

— «хлоп» — крыша; «дзан» — склянка; — и серые тени прохожих из белого дыма, —

— как издали! Провод дрежжит; свора борзая храпами бьется о красный забор; вырез серый прохожего гнется в него; жестяной жолоб ржет; подворотня ворот —

— без ворот!

И морковного колера выступ без стен, поднимаемый каменной мышцей, безглавой, безгрудой из снежного дыма; а вьюрчивый юркий вьюнок — подлизнул под колонну.

Сутулая шуба, без ног, пронеслась за колесами черной кареты в сухой и рассыпчатый дым; и ударилось звонкое что-то; от жолоба свесились гущи снегурьи.

И прошел инженер, пыхтя паром туда, где отцокала свора морозная —

— гривистых, нежных, серебряных,

снежных коней —

Москва, —

— как на крыльях, без стен, перегрохами в воздухе виснущих крыш —

— улетает.

Их — нет.

Санок — нет; людей — нет; шелестение ботиков, цоки и поскрипы мерзлых полозьев; и —

— Ноо!

Головою мотается лошадь.

И сереброперой загривиной переострился сугроб, от которого юркий вьюнок, вознесясь, разрываясь, —

— сквозной синусоидой ширится: —

— синие линии вьются и крутятся!

Белая ведьмочка

Терентий Титович из-под ворот появился: лицо его светом стальным полыхнуло: —

— Леоночка: —

— все же предательски держит себя: в настроеньях — сума переметная; перекати-поле; совести нет ни полушки; садись на нее; и — катись: как в санях; и — пиши с ней восьмерки: налево, направо; едва «гильотина», уже — «лидер-абенды»; как в полуобмороке; эта лютость — жирок буржуазный; а рыльце в пушку: появились знакомства: какие-то Гелиолобовы, Флитиков-Пли, Тигроватко; ныряет куда-то; шпика привела: он, Мер дон, записной!

Это ж в их положении — выстрелил дымом — начало предательства!

И протончилось лицо, точно горный хрусталь; и рукою держась за калитку, не взглядом, а смером обвел: вон — колун стоит в снеге; песок для усыпа в ведре; и лопата, которою снег разгребают, в снег воткнута, перекрестятся с метлой; Никанор там с лопатой, как чорт с сатаной, то ужаснейше морщась под тяжестью кома, а то впереверт, мимо снега махал, проливаясь испариной.

Вдруг:

— Кровцу выпустим все же: с поры до поры — в топоры; вещь естественная!

Верещало; и — проволока дребезжала: и — белая ведьмочка, вылетев из-за трубы, вверх ногами и вниз головой, развизжалась икливыми криками в воздухе…

Леоночку — предупредить: дружба дружбою, а — служба службою: как же иначе? Стальная душа у него; не послушается, — он доложит о ней в комитете.

И — хлопнув калиткой, не слушая вздор о Цецосе, который порол Каракаллов, он упорной походкою меряя снег, жестяными глазами глядел на лысастое место, откуда пустым снегодуем, сквозным пустоплясом винтила, вихрами взлетев, коловерть на размой, наметы, канавы, поля.

Вдруг, присев, руки в боки; а нос — в Никанора:

— Совсем, как мамзель: вы полегче; а то накромсали тут рытвин, смудрили с подкопами.

Варежкой в варежку, валенок в валенок: точно приплясывал:

— Зря.

Накоробил гримас.

Из тулупа кровавою клюквой пылала огромная рожа Икавшева, тут же стоявшего: теркой, — рябая, как вспаханная; этот — рылом не вышел; и толст: натощак не объедешь.

Ему, с Никанора слетевши зрачком:

— Вот Икавшев-то — что говорит? Говорит, — и зрачком в Никанора, — что — «мамочкин» сын.

А Икавшев, взоржав, — «раз» метлой на него:

— Ну, чего вы лазгочете!