При этом он скрыть не старается вовсе, что эта малина есть мигля, а вовсе не корень:

— Эге!

— Ну-те!

— Вылечи!

— Тут — операция: и — тяжелейшая…

Видно, готовился он оперировать что-то, без речи над всей безмозгляиной перетирал сухие ладошки: до остервенения.

Раз с инвалидом, на дворике он рассуждал:

— Лошадина! Поди, — десять немцев убил свои видом, а вышел глазами в оленя… Обратно Варшаву возьмешь?

— Из Москвы-то легко брать Аршаву; вот нам было близко, да — склизко; да — ух!..

— Ты, послушай, — не ухай, а пушкою бухай!

На что инвалид (глаза — ланьи, а с пуд — кулаковина):

— Чортову куклу, Распутина, мы — улалалакаем!.. Тителев:

— В плеточки плеть расплетаете: обуха ими не сломите; обух на обух; таран на таран.

И уж песенка слышалась:

«Дилим-булит пулемет:

Корпус на Москву идет».

Все, бывало, сидит; тарарыкает громко диванной пружиною, прилокотнувшись к столу.

Что-то вымыслив, выскочит.

Чем промышляет?

Скорее откусишь язык и скорей тебе нос оторвет, как от красного перца, чем промысел этот поймешь; доживает достаток, ухлопанный врозваль, — не в дом; в кошеле — не Ремонт; там накуксились кукиши; пляшет язык трепаком приговорочным; фертиком руки; словами, как пулей, садит: Убивает — без промаха: экономический, шахматный, или логический это вопрос; а Карл Маркс, Вернер Зомбарт со Штаммлером, с Мерингом (четыре тома) — томищами пыжатся с полок.

И сам Фейербах, уже листанный, — там.

Подменяет дебатами книжными он материальный вопрос о домовом ремонте, о том, сколько он ассигнаций тебе отслюнявит.

Коробкин

Бывало, сухие ладошки свои перетрет:

— Этот культ ощущенья под вывеской опыта, — мистика.

И бородою нестриженой — под потолок, где журавль, паутина, повешен; карман — без синиц.

Никанор же Иваныч ладонь — под пиджак.

— А по-вашему — чч-то есть материя? Весь в паутиночках: тоже — материя. Тителев снимет «материю» эту:

— Да вы не сигайте под угол: его баба-Агния не обмела.

— Сформулируйте-с!

Тителев в бороду смотрит, в лопату свою; ее цвет — фермамбуковый, желтый, ответит резоном:

— Немыслимо определить материальную сущность в понятиях, ибо понятия — ну-те — продукты вещей.

Никанор же Иваныч оспаривает:

— Это ж Кант говорит, — с тою разницей; чч-то: он считает понятием, точно таким же, причинность; материя, определимая эдак — идея.

Но Тителев спину подставил: блестит тюбетейка зеленая, золотцем; вдруг — впереверт: пальцы бросив за вырез жилета, схватясь за него, ими бьется:

— Материя? Это ж — понятие базиса экономического: с диалектикой спутали идеализм, сударь мой.

Указательным пальцем, как пулею, тычет:

— У вас — диалектика: где?

— Диалектика, — пляска превратностей смысла. И — в бороду:

— Пфф!

Но и Тителев — в бороду: с «пфф».

— Снова в Канта-с заехали: бросьте, — стоялая мысль; поп Берклей вас прямее.

Как мяч, языком отбивает слова: и смешно, и уютно, и — за душу дергает; фертиком руки:

— Ишь — вскипчивый; ну и скакало же, и — хорохор же: устроил мне вскоку… Опять, сударь мой, перегусты, — табачную нюхает синь, — тут развесили. Вдруг:

— Сядем в шахматы?

Или: рукою взмахнет — щелкануть; но — растиснутся пальцы; затиснется рот:

— Да, дела… А какие?

Стоит «Ундервуд»[4]; раздается звонок; появляется в шарфе небесного цвета расклоченный дядя с огромной калошей, таращась очком, — Каракаллов, Корнилий Корнеевич: кооператор. Являлись. Какой-то Зеронский, иль — Брюков, Борис —

— иль

— Трекашкина-Щевлих,

— Мардарий Муфлончик,

— Бецович —

— иль —

— доктор Цецос; со статьей Химияклича.

И — перекуры растили.

Статистики, люди легальные, к интеллигенту и домовладельцу ходили; такие, провея укладом, становятся желчными от пересида и заболевания нерва глазного; держа Уховухова в дворниках, куксятся над сочинением Штирнера; это — от желчи.

Сюда ж — каждодневный заход Никанора Коробкина, брата профессора, севшего в дом сумасшедших; ужаснейший случай (в газетах писали о нем): покушение на ограбленье, бессмысленно-дикое, дико-жестокое, с выжигом глаза; грабитель был же полоумный.

Так — братец: все юркает, спорит, юлит, рассуждает о брате; занятен весьма: пиджачок — коротенек: с протерами, — серенький, реденький, рябенький; штаники в пятнах, в морщинах, с коленной заплатой: сам штопал; серявый, дырявый носок на ноге: лучше даже заметить, — над каменным ботиком, а не штиблетом-гигантом, в котором нога замурована прочно; пролысый, с клокастым ершом, и проседый, ерошит бородку: ерш, ежик — колючий, очкастый и вскидчивый.

Вскочит, встав взаверть, ногами восьмерку, легчайшую вывинтит, выпятив левую сторону груди и правой рукою заехавши за спину: с видом протеста:

— По-моему, брата, Ивана, — так чч-то, — из лечебницы брать: но — домой ли? Домой, обстановка такая, что… Яд для больного.

И ногу поставит на стул сапогом:

— Впрочем — непритязателен брат: брат, Иван! Мы, Коробкины, так сказать, без предрассудков…

Брыкнувши ногою (со стула) — пойдет писать: диагоналями: все-де полны предрассудками, — только не мы, не Коробкины: не брат, Иван.

Никанор был во многом, как брат, брат, Иван; только: вместо ершей тормошащихся — пролысь с хохлом: верно, годы да горе лысят человека.

Он был леворуким; и был левобоким; все левое вылезло: клетка грудная, плечо; и — вломилось все правое; шея не вшлепнута, как у Ивана, у брата; на ширококостном лице из-под лбины, как пуговка, — носик.

А впрочем — как брат; брат, Иван.

Те же фыки и брыки, — но едче и метче: стремительней, ежели брат —

— брат, Иван, —

— сгинет, все — грохочет, как гиппопотам; Никанор, хоть сигает, а — не зацепляется, напоминая морского конька, предающегося переюркам средь водных стихий: он, как рыба в воде, средь предметного мира, иль как… балерина: вприпрыжку живет.

Но и Тителев — тоже чудак: десять месяцев высидел в собственном домике наперекор Неперепреву; наискось сел Непососько.

Сидят — очень многие, но — в разных смыслах; кому это — задние мысли.

Кому — заключение.

Элеонорочка

Брат, Никанор, ежедневно являлся к Терентию Титычу.

Этот рассеянно встретит, бывало:

— Скачите себе: я-то — занят…

Фальцет «Ундервуд» дрежжит.

Или, — хлоп по спине его: к Элеоноре Леоновне, в голубоватое поле стены, где повешено зеркало с круглой каштановой рамой; стекло, туалетик облещивая, отражает гребеночки, белые щеточки, зеркальце в сереньком кружевце, густо осыпанном меленьким пятнышком, точно снежинкой; за серенькой ширмой, усеянной крапом, — постель.

А с постели, бывало, всклокочится дамочка: в желтом халатике, с крапом — и серым, и черным; на стриженой шапке каштановых мягких волос полосатая шапочка цвета каштанов, растертых на пепле; а чорт — не видать, потому что из ротика выфукнет дым перевивчатый: срослые брови увидишь из дыма; в вместо лица — сизоватое облачко в сиверкой комнате.

Слушаешь струйчатый голос:

— Ты, Тира?

— Леоночка, — я: с Никанором Иванычем; он там сигал: ты бы с ним!

— Извините, такая я спаха.

И ручкой покажет на старое, черное креслице в серых, как дым, перевивчатых кольцах.

Дивана же нет; лишь подушка зеленая брошена в сизые, синие крапы ковра; ковер — карий; усаживаясь на ковер, локоточком продавит подушку; калачиком ножки.

И юбочкой кроется.

— Ляжет с опущенной шторой: валяется день; после бродит себе неумытой зашлепой; а то проработает сутки, без отдыха, — Тителев скажет.

И после:

— Сигайте же с ней!.. И — бежит.

Никанор же Иванович вместо того, чтобы сесть, ногу бросив, подтяжку подтянет; и вдруг пролетев мимо пепельницы, мимо кресел, в прощелок, и не зацепившись никак, — к подоконнику, в чахлую пальму окурком: