БАГАЖ

В предрассветный час ночная стража Кремля завершала обход. Вдруг один из стражников тревожно произнес: “Смотрите, двери в Оружейную почему-то приоткрыты!..” Освещая путь электрическими фонарями, стражники вошли в вестибюль. Их взору предстала страшная картина: раскидав руки, на полу лежал сторож Огнев. Его лицо закостенело в смертном оскале, из груди торчала рукоять кинжала.

Потеря

Древняя людная Москва пробуждалась в солнечных бликах золотых маковок полутысячи церквей, в движении тяжело груженных ломовых розвальней, невероятной красоте старинных домишек, в громе и звоне конок, в деловито растворяемых лабазах и лавчонках, в улыбчивых, счастливых лицах горожан, уже наполнявших улицы и переулки.

И лишь за лубочно красивой стеной Кремля, в полной света и чарующей глаз архитектурными пропорциями Оружейной палате, сооруженной державной волей великого Императора Николая I, сыщики столкнулись с гнусным деянием преступных рук.

В Бронной зале, расположенной на втором этаже, была раскорежена витрина. Злоумышленник сорвал внутренний запор и похитил ерихонскую шапку Александра Невского. Из лежавшей рядом пояснительной таблички явствовало, что она украшена более чем пятьюстами драгоценными камнями и что на нее только золота пошло более полутора фунтов (фунт — 409,5 грамма).

Находки

Сыщики, как обычно, работали не спешно, но споро. И лишь Соколов, скрестив на могучей груди руки, наблюдал как бы со стороны, медленно прохаживаясь мимо алебард, мечей, шлемов и кольчуг. Этот фон очень шел ему, словно знаменитый сыщик был рожден для ратных рыцарских подвигов. В мягком кресле, где обычно сидит смотритель, находился убитый горем хранитель Оружейной палаты Арсеньев.

Соколов вдруг быстро наклонился и из-под портьеры достал носовой платок. На нем было вышито “А.П.” Сыщик обратился к хранителю:

— Георгий Васильевич, уборщики могли не заметить эту штучку?

— Нет, они тщательно убирают — сразу же после закрытия.

Через зал, широко и размашисто вышагивая, спешил Жеребцов. Сияя улыбкой, он произнес:

— Аполлинарий Николаевич, пуговка! Поднял в луже крови. Протер, смотрите, вся светится — перламутровая! Похоже, пиджачная.

Соколов заинтересовался, но откликнулся ворчливо:

— Ты, Николай, догадливый. А я-то думал — от исподнего. Эй, Ирошников, — крикнул он своим обычным, то есть громовым, голосом:

— Сними-ка, братец, витринное стекло, под которым лежала похищенная шапка. Невооруженным глазом видно, что оно заляпано пальцами. У себя в лаборатории обработаешь фтористо-водородной кислотой — может, найдешь интересные пальчики.

Доктор Павловский, ширококостный, приземистый человек, вытирая салфеткой руки, подошел к Соколову:

— Кинжал старинной работы вошел точно в сердце — профессиональный удар. На груди и руках убитого есть порезы — оказывал сопротивление. Смерть наступила где-то между двумя и четырьмя часами ночи.

Загадка “А.П.”

Уже к обеденному часу кое-что прояснилось. Жеребцов начал объезд пуговичных фабрик. На “Геркулесе” ему сообщили, что именно они три недели назад начали выпускать эти новомодные пуговицы — перламутровые.

— Всего было продано шесть дюжин, — сказал директор, заглянув в потрепанную конторскую книгу. — Купили из портновских мастерских Щульца, Кутана и Фадина. Адреса дать?

Михаил Матвеевич Фадин, владелец мастерской по Николо-Ямской в доме № 88, невысокий человек с усталым добрым лицом и резиновой лентой “сантиметра” через плечо,заявил:

— С такими пуговицами мы пока лишь один заказ выполнили — пришили на костюм статского советника Александра Пузано. Он доктор, но с некоторых пор малость того, рехнулся. Живет на Моховой, десять. Это возле университета, на противной стороне, в доме Братолюбивого общества.

Жеребцов захлебнулся от радости. Он понесся к Соколову, в сыск. Глядя на начальника с азартом охотника, жарко выдохнул:

— Ведь это Пузано — убийца! И пуговица его, и на платке метка “А.П.”! Ясно — Александр Пузано.

И тут же в кабинет влетел Ирошников. Взволнованно облизывая сухие губы, быстро произнес:

— Убийца у нас вот где, — он поднял вверх сжатый пухлый кулачок. — Среди прочих я обнаружил на музейной витрине отпечатки пальцев некоего Георгия Гремова, фельдшера. Он отбыл на каторге пять лет за растление малолетней. На кинжале, к сожалению, отпечатки не сохранились: ручка резная и округлая. Вот фото Гремова, я его из картотеки взял: круглое лицо, заросшее бородой, маленькие свиные глазки светлого цвета. Отвратительный тип! Едем брать? Живет на Остоженке, в доме купца Филатова. Ведь это рядом с Оружейной! Совпадение, думаю, не случайное.

Поэтическая беседа

Соколов прикрыл веки, обдумывая решение. Потом твердо сказал:

— Я с Кошко поеду к “А.П.”, а ты, Николай, — он кивнул Жеребцову, — с Юрием Павловичем поезжайте к фельдшеру. Да прихватите с собой доктора Павловского. Сделайте тщательный обыск. И вообще, не миндальничайте! Пропало национальное достояние, да и труп — это не шутки.

На Моховой, как водится, для начала отыскали дворника — кривобокого, с сухой рукой мужичка. Соколов показал ему кинжал:

— Любезный, ты эту штучку, случаем, не видел у доктора Пузано?

— У дохтура, из третьего нумера? Обязательно видел. У него такие на стенке висят, а я хожу ему отраву сыплю.

— Какую отраву? — изумился Соколов.

— Да мышей извожу. На той неделе был. Они мне две рюмки “померанцевой” налили. Я их в себя перекувырнул — хороша горечь!

Дверь открыла горничная — очень тоненькая, очень любезная:

— Господа пациенты, извиняйте, но сегодня приема нет. Доктор только что вернулся от пациента и отдыхает. Не примет он вас.

Кошко отодвинул горничную:

— Авось примет!

Доктор Пузано сидел с глубокомысленным видом в вольтеровском кресле с книгой в руках. Как две капли воды он был похож на хитроумного идальго Дои-Кихота Ламанчского: костистое продолговатое лицо, загнутые, как руль у велосипеда, усищи и бородка клинышком. Он оторвался от книги и вперил в сыщиков пылающий взор. Резким, лающим голосом воскликнул:

— О наглость дерзкая, до степени какой ты простираться можешь? Закончив мирный труд, я тихо отдыхаю. Но вот орда монгольских дикарей в мои пределы вторглась вероломно!

Доктор вдруг швырнул к ногам сыщиков книгу и поднялся с кресла, высокий, как жердь, и такой же тонкий. Вскинув бородку-клинышек, патетически воскликнул:

— Но нет, презренные! Я вас лечить не буду. Я стану вас копьем разить! — и подбежав к стене, украшенной различным оружием, схватил копье времен Игоревых и уткнул его в грудь Соколова: — Ты жертва первая моя! Взволнован я, неукротим и дик. Как океан ревущий.

Соколов не удержался и громко расхохотался. Чуть справившись с весельем, в тон продолжил:

— Не обагряй, безумный муж, свои ладони кровию невинной! Ведь наши помыслы прозрачней вод кастальских. Мы страждем истины — и только!

Доктор, услыхав такие речи, от неожиданности замер, опустил копье и свободной рукой постучал себя но голове:

— У вас, любезный, с этим все в порядке? Какой высокопарный вздор несете вы!

Соколов, не теряя времени, положил на стол носовой платок:

— Фуляр сей ваш?

Доктор выпучил круглые глазищи и страшно разволновался:

— Конечно, сударь, мой! Изольда здесь инициал изобразила.

А этот нож булатный? Испанский даг — закалка просто чудо! Но как он к вам попал? Похищен был не далее недели. Тоска мне сердце сокрушала. Но утешение пришло в лице твоем. Изольда, стол накрой! Я друга угощу по-королевски.

— Спасибо, пить мне недосуг. Скажи-ка, друг, где шапка Невского?

— Про то не ведаю, поверь! Вина налить — “Алиготэ”?