Соколов заключил разговор:

— Сбор завтра в восемь часов утра, здесь в Гнездниковском!

Рухнувшие планы

Ровно в восемь все были в сборе.

— Сыщики и воры — самые точные люди! — улыбнулся Жеребцов. — Давно это замечено.

Ирошников одобрительно хмыкнул:

— Очень правильно замечено! Как и ворам, сыщикам надо уметь вовремя смыться. Вонючка Галкина давно фырчит у подъезда, на завтраке мы нынче все экономили. Так что, скорее к столу великого и гостеприимного Соколова, в Мытищи!

Все дружно поднялись с мест, направились к дверям. Вдруг те распахнулись, на пороге стоял дежурный офицер. Он доложил Кошко:

— Только что телефония пристав первого участка Мясницкой части Диевский. В доме Гурлянда, что на Тургеневской площади близ Мясницких ворот, в окно виден висящий труп.

— Труп криминальный? — деловито вопросил Кошко. Ему все еще не терпелось показать себя на новом месте.

— Никак нет! Изнутри виден ключ, которым закрыта дверь. Пристав полагает, что самоубийство. Но вы приказали докладывать вам о каждом кадавре.

Кошко глубоко задумался: хотя он и жаждал показать служебное рвение, да понимал, что за каждым покойником в громадном городе не доглядишь. Жеребцов, привыкший к вольностям, запальчиво произнес:

— Вот Диевский пусть с этим самоубийцей и валандается, а у нас — выходной!

Реплика оказалась неуместной.

Кошко нахмурился:

— Решения, с вашего позволения, буду принимать я! — И его колебания сменились решительным прорывом: — Сейчас же выезжаем на место происшествия, тем более что вся группа в сборе. — Он обвел взглядом враз помрачневших товарищей, смягчил тон: — Ведь это, кажется, нам все равно по пути? Дело, очевидно, пустяковое, за полчаса отделаемся и покатим в Мытищи вкушать яства с обильного стола Аполлинария Николаевича.

Раздался дружный тяжелый вздох. Лишь неунывающий Ирошников съехидничал:

— Ехал Пахом за добром, да убился о пень лбом!

Галкин, любивший гонять в хлебосольный дом Соколова, разозлился не на шутку. Он жал и жал на газ, едва на Трубной площади не врезавшись в ломовую лошадь.

Кошко строго заметил:

— Ехать следует осторожней!

Ничего не ответив, Галкин понесся еще быстрей, хотя дорога пошла в гору, мимо крепостных стен Рождественского монастыря.

Важная персона

Во дворе дома номер восемь уже топталась целая свора любопытных. Они не обращали никакого внимания на городового, который безуспешно пытался вытеснить ротозеев на улицу. Пристав Диевский козырнул прибывшим:

— Думаю, что вы напрасно переполошились — целое авто сыщиков! Тривиальное самоубийство. Взгляните на второй этаж, во-от на люстре висит. С вечера в подъезде — консьержка, посторонних не было. Окно самоубийцы закрыто, никто проникнуть в него не мог. Говорят, наложил руки на себя на почве помутнения разума.

Лицо пристава светилось беспредельной преданностью начальству и рвением по службе.

Соколов спросил:

— Николай Григорьевич, ты свидетелей еще не допрашивал?

Пристав виновато улыбнулся, обнажив ряд фарфоровых зубов:

— Таких выявил пока лишь двоих — консьержку Пятакову и... Как вы, господа, полагаете, кто первым увидел самоубийцу? Сам Яков Давыдович Рацер. Он снимает у Гурлянда квартиру. Он счел долгом остаться в ожидании вас. А вот и сам Яков Давыдович!

Из плотной толпы, с жаром обсуждавшей происшествие, отделился изящный мужчина с черными английскими бакенбардами, в хорошо сшитом бостоновом костюме. Сдержанным, полным собственного достоинства шагом он приблизился к сыщикам. Рацер источал тончайший запах одеколона “Рубидор”, флакон которого стоил восемнадцать рубликов.

Здесь уместно будет рассказать об этом замечательном господине и о том, что с ним приключилось в тот достопамятный день.

Ласковое утро

Яков Давыдович Рацер лицом был значительным и известным. Когда-то он с блеском окончил Филадельфийскую консерваторию по классу скрипки. Как водится, знатоки прочили ему блестящее артистическое будущее. Кто знает, может, его слава скрипача стала бы столь блестящей, как, скажем, Яши Хейфица или Вениамина Казарина, но...

Но тот, кем восхищался сам Ауэр, скрипке предпочел коммерцию. По сей день завсегдатаям букинистических развалов в старинных журналах и справочных книгах попадаются рекламные проспекты Рацера. Из них можно заключить, что Рацер торговал “топливом и лесным материалом”. Как и в музыке, в коммерции способности его оказались превосходными.

Рацеру всегда не хватало лишь одного — времени. Вот почему ранним августовским утром, когда люди его круга еще вкушают сон, он уже спускался по мраморным ступеням дома номер восемь, что на Тургеневской площади.

Рацера почтительно приветствовала консьержка — Марианна Пятакова, особа лет пятидесяти с громадными маслинообразными глазами на когда-то смазливом, а теперь уже щучьем лице:

— Яков Давыдович, такая рань, а вы уже на ногах! Совсем себя не бережете.

Общительный Рацер добродушно объяснил:

— У моей тетушки Анны Ивановны сегодня день рождения — восемь десятков лет живет, очень милая старушка! Вот и хочу навестить ее спозаранку, подарочки передать. Путь далекий — на Лосиный остров, а мне уже в полдень необходимо быть в правлении банка.

Возле подъезда, в тихом дворе, ожидала коляска, запряженная парой. Жеребцы в богатой сбруе с серебряным набором нетерпеливо перебирали копытами, томясь своей силой и жаждой быстрого бега. Возле коляски, и тоже нетерпеливо, прохаживался кучер Терентий Хват (не кличка — фамилия). Это был парень невысокого роста, узкий в талии и плечах, но жилистый и необыкновенно ловкий.

Терентий вежливо снял картуз:

— Доброе утро, Яков Давыдович! Поди, опять опаздываем? — и легко подсадил худощавого Рацера.

Тот, привалившись к удобной спинке сиденья, философски изрек:

— Если хорошо работать, то времени всегда хватать не будет.

— Стало быть, гоним с ветерком? — с готовностью ответил Терентий, вскакивая на облучок.

Рацер с легкой грустью пошутил:

— Да, братец, гони! Если однажды и повезут нас медленно, то лишь в последний путь.

Коляска двинулась.

Под люстрой

Голова Рацера от толчка откинулась слегка назад. Взгляд его рассеянно скользнул по окнам дома: повсюду традиционные фуксии и герань, богатые тяжелые портьеры и изящные узором тюлевые шторы.

Вдруг взор Рацера выхватил такое, чего рассудок сразу переварить не мог. Терентий уже миновал арку, повернул на площадь.

Несмотря на ранний час, жизнь на улицах старой столицы кипела вовсю. Дворники в светлых передниках и с бляхами на груди подметали тротуары и поливали водой из шлангов. С лотками спешили офени — мелочные торгаши вразноску. Точильщик-татарин, перекинув через плечо свою машину с большим колесом и широкой педалью, занудно выкрикивал: “Ножи точу-у! Ножи точу-у!” Возле афишной тумбы суетился расклейщик, кистью размазывая клей на афише Художественного театра:

Мольер

МНИМЫЙ БОЛЬНОЙ

Эскиз и декорации А. Бенуа.

Немного пришедший в себя Рацер хлопнул Терентия по спине:

— Стой! У нас на втором этаже... человек висит.

Терентий, видимо, не понимая барина, лошадей припустил еще быстрее, лишь вполоборота повернув лицо:

— Это, Яков Давыдович, вы насчет чего?

Рацер, раздражаясь этой непонятливостью, а больше необычным и весьма тягостным происшествием, нарушавшим настроение, размашисто стукнул Терентия по спине:

— Да стой же, болван! — И уже чуть спокойнее: — Ты ничего не заметил в окне, где живет Абрамов?

Терентий помотал головой:

— Это который книжки собирает? Нет, не заметил.

Рацер замолчал, тяжело обдумывая: “Может, мне померещилось? Я ведь вчера утром видел Льва Григорьевича, он хвалился новыми приобретениями. Говорил, что купил Острожскую библию 1581 года. Он был здоров и весел. Что делать? Видать, и впрямь мне померещилось. И все же не лучше ли вернуться? А то целый день буду думать об этом”.