И стало немного грустновато И. Е. Погорельцу в пятидесятый день рождения. Давно ли, кажется, в солдатской форме прошел он по цеху, выбирая работу, и вот уж надо собираться и идти на пенсию. Жалея вечных тружеников, провожающие пытаются, правда, заменять слово «пенсия» набором радушных слов «заслуженный отдых», а какая разница? Суть одна. Но как ее понять? Собраться на работу — понятно. Идти на работу — тоже все ясно, они десятилетиями делали это, как совершали обряд, доставшийся от предков. Хороший и желанный обряд. Но собраться на пенсию, идти на пенсию, идти на заслуженный отдых тем более кажется нелепым, что на него ходить, на отдых. Получается что-то вроде того:

— Тит! Ты что делаешь?

— Ленюсь.

Получается, тоже дело делает.

И чтобы не рвать себя из цеха с корнем и с кровью, а это больно и страшно, решил Иван Ефимович перевестись сперва в ремонтную бригаду слесарей. Всегда с утра. Два выходных: суббота, воскресенье.

Но все длиннее и длиннее казались смены. Казалось, смотрят все на него с улыбочкой эдакой: ну, вакансию Погорелец занял. Казалось, бригадир жалел пенсионера лишний раз заставить где гайку подкрутить, где болт ослабить. Ох и работа… И не работой — дежурством называл все это Иван Ефимович, назвать работой совесть не позволяла, и разбухал язык — во рту не повернешь. Но, отдежурив, плелся в душ. Не душу освежить и ахнуть: потрудился. Не копоть смыть — не больно коптили в рембригаде, — шел по привычке. За четверть века может стать привычной даже душевая? Но больше всего удручало то, что стал он редко видеться с друзьями, со сменой своей… бывшей. Когда-то совпадет, что и они с утра. С утра, с утра, всегда с утра, два выходных… И ныло сердце, и болело нутро, и все чаще и чаще стал он заглядывать в кабину главного поста, где главный пульт и, если хотите, главный пульс завода. Но пульс этот чувствовал уж не он, не Погорелец — вчерашний ученик его. Такой же русый и молодой, как ты в свое время. Дорогу молодым. Сидел за пультом новый оператор, как император стальной державы. И заходилось сердце отцовской завистью с грустинкой пополам. Но… Молодым дорогу. Все так, все верно, все как есть и должно быть в живой природе, вся суть которой в вечном обновлении. И, выпив газировки напоследок, шагал домой пенсионер.

А дом уже не тот, что раньше: и тише в нем, и холодней, и стынет чай, и хлеб черствей, чем в цеховой столовой. Одно забвенье — телевизор, но и телевизор зачастую напоминал ему о цехе. Не только сходством с монитором. Пылят ли танки на военных учениях, идут ли комбайны по хлебному полю, плывут ли корабли — ему казалось, что это слитки двигаются по рольгангу. И вовсе не казалось — в них на самом деле был металл еще его прокатки, в них был труд еще его рабочих рук. Его.

Бытует фраза: время — лучший лекарь. Но не для Ивана Погорельца этот врач. Наоборот, чем дальше шло время, тем сильнее тосковал он по своей бригаде, по сменам, по своей работе. И даже случались казусы вроде такого.

Поужинали, книги почитали, хорошее кино сходили посмотрели всей семьей — и впору собираться на работу: с ноля их смена после выходного. Ну, сборы женские, известно, долгий волок. Пока Любовь Никитична управилась по кухне, пока собрала и упаковала провизию с собой взять, с мостового крана не с моста и по насыпи спуститься к воде, Иван Ефимович с ключами от квартиры уже на лестничной площадке и ждет свою Любовь: они сколько лет прожили в супружестве, столько и не хаживали врозь на работу.

— Ваня! А ты куда? Забыл? Ты у меня теперь с утра все время ходишь, отработали мы вместе на три смены, — и покачала головой Любовь Никитична, и, медленно спускаясь по ступеням, оглянулась и раз, и два, и три на мужа, стоящего в дверях и смотрящего ей вслед с такой тоской, как будто они расстаются навсегда.

Да, отработали мы вместе на три смены.

Как бы не так! И сдал Иван Ефимович обратно кладовщику слесарный инструмент, все эти гаечные ключи, зубила, молоток, отвертки, — о, господи, да сколько ж здесь всякого добра, в этой кирзовой сумке слесаря-ремонтника! — и чуть ли не самолично вычеркнул все из перечня числящегося за ним по арматурной карточке. И снова встал у пульта управления прокатным станом. И все вернулось на свою орбиту.

В природе нет и не должно быть абсолютов, иначе мир поскучнеет и планета прекратит свое развитие. Нет близнецов, которые были бы копией друг друга даже внешне, характерами и подавно. Но сколько схожих судеб в самом главном — в труде. И в отношении к нему. И. Н. Панфиловский тоже четверть века «догревался» у мартеновской печи, но никогда и в мыслях не держал уйти от этой печки, оттолкнуться, он не из тех танцоров, которые от печки начинают, а уж ему-то, вроде, можно было оттолкнуться: герой труда, депутат Верховного Совета двух созывов кряду, член бюро ГК КПСС, член Президиума областного комитета защиты мира, депутат областного Совета народных депутатов, член Президиума областного общества «Знание». И не отринул ничего и ни от чего не оттолкнулся, понимая, что в этом сила общества и государства.

В райкоме партии Иван Никитович бывал часто, и каждый раз он шел туда спокойно, зная, что сейчас дадут ему очередное партийное поручение, а какое — там скажут. Шел как солдат погранзаставы за привычным приказом по охране Государственных границ.

— Иван Никитович, — начал секретарь со вздохом, — вы сталевар, и не надо говорить, какой сталевар. Вы — сталевар, и можете, подумав, отказаться. Мы тоже долго думали и все же решились просить вас пойти мастером производственного обучения в наше СГПТУ…

И, может быть, впервые так тревожно екнуло сердце сталевара, и отвернулся секретарь райкома, чтобы не смотреть в глаза его, изумленные по-детски, и не видеть побледневшего лица.

— А как я брошу печь? То все равно, что бросить мать под старость.

— Почему «бросить»? Наоборот. У вас забот о ней прибавится. Поймите важность и значимость предложения. Теория без…

Он понимал. В райкомах пустяков не предлагают. Он понимал, что теория без практики мертва, что раскрутило Землю с ее прогрессом не на шутку и не за горами то время, когда вообще среднетехническое образование станет обязательным для работающих на металлургических заводах. И еще понимал И. Н. Панфиловский, что как не велика ответственность сталевара у печи, но несоизмерима она с ответственностью мастера производственного обучения. Потом он убедится в этом и полушутя, полусерьезно скажет:

— В мартене я потел, а здесь седею.

Но и в райкоме скажет:

— Я согласен.

Замкнулся круг, хотя по кругу никогда и не хаживал Иван Панфиловский, а по прямой, и только по прямой. Из училища вышел выпускником, вернулся в него преподавателем, чтобы помочь началу жизни двадцати своих учеников, как помогли ему его учителя. Он знал, на что идет, он помнит всех, какой там был народ: бурливый, разный, неуемный. Тогда. Теперь еще и пресыщенный всем, почти отвыкший удивляться, считающий, что все и вся для них. Не захотела девушка, — не парень, девушка, — и не ходила на занятия целый месяц. В чем дело? Да ни в чем. Не нравится, оказывается, ей форма, не к лицу. И что уж за лицо такое, посмотреть бы… Директору училища — к лицу. К лицу — и как еще к лицу — Ивану Никитовичу Панфиловскому и училищная форма, и золотая звездочка Героя Социалистического Труда на синем кителе, словно яркая звезда на мирном небе. И форма очень красивая и не без смысла похожа на летную форму, и эмблема такая, же, что и у авиаторов, и училище базовым называется, как базовый аэродром, с каких начинают взлет молодые, те самые орлята, которые учатся летать. Все носят форму и гордятся ею.

Не носит, правда, только И. Е. Погорелец и тяготится тем, что он один в «гражданском» ходит, и, виновато улыбаясь, начинает оправдываться, когда кто спросит, почему.

— Да, понимаете… моего размера нет. В мастерской шьют самый больший пятьдесят второй, а я… мне пятьдесят шестой бы надо.

С эпох еще катапульты и пращи в артиллерию карликов не брали. И это внук уже. Каким же был, представить бы, дед его Иосиф? Каким же был, подумайте-ка, Иосиф Погорелец, если его восемнадцатилетнего внука немецкий снаряд с прямого попадания не взял?