– Пообещал… сама не могу поверить… но он был такой злой, он исполнит своё обещание… пообещал, что теперь каждый день будет посылать к ней солдат, чтобы насильничали.

– Над ней? – Чуть не рассмеявшись, женщина показала жестом в сторону флигеля.

Нина кивнула.

– Вот уж правда, трудно представить. К своей полюбовнице – и солдат?

– Да не любовница она его была!

– Ага…

– Девица, вот те крест. – Нина перекрестилась, зашептала страстно. – Я же говорю – кровищи… он её, бедненькую, грубо, подло – ведь такой бугай! – и уж сколько раз, не знаю…

– Ха-ха-ха! Нинка, да ты меня разыгрываешь!

– Я?! – Нина даже поперхнулась.

– Девица… – Подруга почему-то развеселилась.

– Ты мне…

– Да верю! Вот смеху-то! Полюбовница – и оказалась девица! Сколько она у него жила? Кажись, уж больше года?

– Больше.

– Ха-ха-ха! Так вот теперь и отплатится за всё! – Посудомойка развернулась, чтобы уйти.

– За что?! – возмутилась Нина.

– Да за всё. – Со злостью обернулась подруга. – Значит, говоришь, теперь её солдаты будут ежедневно…

Последовала отборная брань. Нина отшатнулась от прежней своей подруги и почувствовала, что они совершенно не понимают друг друга:

– Лизка…

– А что ты думаешь, мне её жаль? Мне – её?! Ха-ха-ха! Сейчас же разбужу барак и расскажу такую новость. Повеселимся.

– Нет…

– Ещё как расскажу! – И посудомойка отправилась вразвалочку к бараку.

– Лиза!

– Ха-ха-ха. – Бывшая подруга лишь передёрнула плечами и даже не обернулась.

А Нина, дождавшись, когда сгорбленная фигура в несуразной кацавейке скроется за дверью, тихо заплакала, вдобавок к прежнему горю получив новое – потерю единственной подруги.

Наутро штаб гудел от развесёлой новости – из уст в уста, от прислуги к служащим, от служащих к солдатам и офицерам передавалась байка о том, что содержанка и полюбовница полковника оказалась, дескать, девственницей. Будто бы сам полковник вчера взял её силой, а с сегодняшнего дня молоденькая, беленькая, вся в кружевах и ленточках барышня будет доступна любому солдату. Сплетня обрастала смачными и непристойными подробностями, кругом слышались то и дело возникающие взрывы хохота, составлялись шутливые списки очерёдности посещения заветного флигелька.

Но то, что это вовсе не сплетня, подтверждалось не только рассказами прислуги, но и свидетельствами охранников, дежуривших вчера во флигеле. Они не видели, но слышали всё и теперь с удовольствием, став центром всеобщего внимания, рассказывали и рассказывали о том, что слышали, подключив свою фантазию и неудовлетворённое и подавляемое годами сексуальное желание.

На самом деле ни полка в нормальном смысле слова уже в Харбине не было, ни эффективно работающего штаба. Не было уже, собственно, и самой Белой армии. Солдаты и офицеры разбегались, служащие бросали свою работу, так и не дождавшись обещанных зарплат. Все работали практически просто за паёк и ушли бы уж давно – да куда? Ни работы, ни денег, ни отечества. А так… здесь хотя бы ещё кормят. И известие о том, что в богатеньком флигельке скоро можно будет повеселиться, приподняло хоть в какой-то степени панически унылое настроение, особенно среди солдат. Если не платят денег, то хотя бы пусть расплачиваются хорошенькими барышнями. Хоть и в очередь, хоть и по спискам.

Павел Лазарев появился в штабе уже после обеда. Основной накал веселья уже спал, но то и дело то тут, то там возобновлялись разговоры о хорошенькой неприступной барышне, которая теперь будет обслуживать всех, кто только её пожелает. Имени барышни нигде не произносилось – видно, по-старому звать её именем-отчеством уже не хотелось ввиду её близкой доступности, а называть по-новому, просто по имени, ещё пока язык не поворачивался. Барышня да и барышня, и так всё понятно. Молоденькая, беленькая, нарядненькая.

– О ком это они? – спросил Павел другого писаря, расположившегося на своём рабочем месте, прямо на переписываемых бумагах, перекусить.

– Эти-то? – Писарь поднял на Павла лицо, челюсти его не переставали что-то жевать, а взгляд указал на столпившихся у окна молодых людей, в основном штабных писарей, но были среди них и военные.

От окна последовал бешеный гогот, кто-то вытирал проступившие слёзы, кто-то хлопал себя по ляжкам и тряс головой, а кое-кто даже изображал непристойные жесты, объясняемые слишком однозначно. Павел сморщился:

– И что ржут?

– Как что? В предвкушении, – осклабился жующий. – Оставайся, Павка, говорят, после офицеров до штабных очередь дойдёт.

– Какая, к чёрту, очередь? Мне бы бумаги подписали, так я сегодня же отсюда и уехал бы. Подводы в нынешнюю пору каждый день к северу отправляются.

– Не торопись… Мне кажется, Наталья Захаровна тебе очень даже нравилась.

Павел вскипел:

– При чём здесь Наталья Захаровна? Я просил не произносить…

– Так ведь об ней-то, голубушке, все тут и ржут.

Павел похолодел. Разум не мог совместить все непристойности, о которых шушукались в коридорах и ржали, подтверждая жестами, эти жеребцы, с её именем. Наталья Захаровна… девушка небесной чистоты и святости. Даже голова закружилась от слабости.

– Ну вот, сообразил наконец-то. – Поощрил кивком головы Павла закончивший обедать и собирающий теперь крошки в кучку писарь. Он совсем другому приписал бледность сослуживца. – Иди, записывайся, и так уж из канцелярии почти последним будешь. Ах, паинька, на сладенькое-то, как и всех, потянуло…

– Замолчи, – процедил сквозь зубы Павел. – Ты всё врёшь.

– Я?!! Да тут с самого утра…

– Заткнись. – Павел схватил за грудки парня и довольно сильно встряхнул, тот даже закашлялся.

– Э… э… ребята! – Рассыпавшаяся толпа от окна окружила повздоривших. – Вы чего это? А ну разойдись. Да отцепись ты!

Павла оттянули от обиженно кашляющего писаря, но он всё порывался вновь к оскорбившему его самые потаённые мечты «негодяю».

– Сдурел, что ли? – Осмелел «негодяй». – И что я особенного сказал? Что все говорят, то и я. А этот… вот псих.

Павел опять дёрнулся, но его удержали с десяток рук.

– Да он, видно, ещё ничего не знает, – догадался другой писарь, один из державших Павла. – Я только что видел, как он через двор шёл.

Парни засмеялись, и даже кое-кто стал похлопывать Павла по плечам. Он уже более спокойно высвободил свои руки и теперь стоял, озираясь и не зная, кто же его обидчик. Тот, первый, кто связал имя Натальи Захаровны с похабщиной, или все эти смеющиеся и похлопывающие его по плечам жеребцы с похотливыми улыбочками.

– Да ты и правда что ли ничего не знаешь?

– Вот дурилка! Теперь её имя – ничто. Наталка-каталка!

– Вот что значит, не оказаться вовремя в нужном месте.

– Ну ничего, сейчас всё узнаешь.

– Ох, и любопытная историйка! Любовница – а девственница. Чудеса…

– Да у неё, видно, девственность сама собой восстанавливается!

Под хохот, непристойные шуточки, гнусные комментарии парни с удовольствием вновь стали обсасывать появившуюся с утра новость: сожительница и любовница полковника оказалась девственницей, а теперь по приказу самого же полковника становится собственностью всего полка. С ужасными, во многом преувеличенными подробностями они обрисовали будто попавшему в нереальный мир Павлу и саму сцену изнасилования Натальи Захаровны.

Бедный писарь, лишь случайно зашедший в штаб в надежде, не подписаны ли его документы о подтверждении стажа, стоял ни жив, ни мёртв. Рассказывающим дополнительное удовольствие доставляло ещё то, как этот рыжий писарь воспринимает услышанное. Смех часто подолгу не мог стихнуть от вида растерянного, сжавшегося, как пружина, молодого человека. Вид его и в самом деле со стороны был забавен: рыжая всклокоченная шевелюра, очки, съехавшие набок, сжатые губы, раздувающиеся трепещущие ноздри, руки, готовые изувечить всмятку попавшийся некстати стул. Резко побелевшая кожа и рук, и лица, на которых теперь отчётливо были видны сплошные россыпи веснушек.