Вероятно, он сам ощутил за подонков, пытавших Толяна, все чувства, которые они должны были бы испытывать. Ему было и больно, и тяжко.
– Саша. – Услышал он после продолжительной паузы голос Платоныча. – Ты меня слушаешь?
– Да-да, конечно. – Он встрепенулся и посмотрел в глаза так же, как и он, страдающего старика.
– Бедный Толька.
Саша кивнул и опять задумался.
– Я уж у тебя тоже… можно? А то… как бы среди ночи… не хочу пугать.
– Да-да… О чём ты, Платоныч?
– А утром я помогу тебе тут прибраться… если что. И Толяна вымоем. А?
– Толяна?
– Да. Нельзя ему в таком виде к Машке. Санька, о чём ты думаешь?!!
Саша посмотрел долгим взглядом на старика и, будто рассуждая сам с собой, произнёс:
– Но почему они вас ко мне привезли? Кстати, я вспомнил, что слышал шум отъезжающих машин.
– Слава богу, слышал он. Само собой, такие люди ничего не боятся, всё делают напролом. Чай, и всё остальное слышал?
– Не понял.
Саше действительно было невдомёк, куда клонит Платоныч. А тот тоже не мог сообразить, зачем это Сашке притворяться перед ним – что же тут может быть непонятного?!
– Что ты не понял? – слегка раздражённо произнёс старик.
– Ни хрена. Почему они вас за посёлком не бросили?
– А на хрена им нас за посёлком бросать?! Прямо сюда, к месту и подъехали!
– К какому месту?!!
Они одновременно замолчали и посмотрели на покрасневшие лица друг друга. И тут Саша понял, к какому-такому месту привезли Толяна с Сан-Платонычем бандиты. Конечно же, не к его дому, а к дому Альберта. Видно, проводили, так сказать, следственный эксперимент. Стали понятны и стуки, и скрежет, и хруст выламываемых досок.
– Они что же… они опять весь дом наизнанку вывернули?!
Платоныч опустил голову и махнул рукой:
– Не поверили… а ведь надо-то было всего один сундук…
– Уж его-то выпотрошили.
– А то. Сверху скинули – тряпки, щепки, бумажки так и полетели в разные стороны.
– Какие бумажки? – равнодушно спросил Александр.
– Да, видно, старухины. Каракули жуткие… бумага старая, так и сыплется… да и чернила местами совсем выгорели.
– Старухины… Старухины?
– Говорят, у Альбертовой жены от первого брака свекровь померла, а может бабка, лет семь уж как. После неё барахло, не перебирая, привезли сюда на чердак. Да старуха-то нищая была! Да притом малость не в своём уме… слепая, трясущаяся… Однако, наши думали, хоть одна иконка-то у ней древняя, да и имеется. Ан нет. Только тряпки. Да кусище золота. Видно, никто из родственников о золоте-то не знал.
– Видно, не знал.
– А то бы на чердак не закинули, – рассудил Платоныч.
– А о бумагах?
– Что, о бумагах?
– Но ведь о бумагах-то, наверное, догадывались? – не унимался Александр.
– Да что это – бумажки? – Платоныч скривился презрительно, потом зевнул. – Пошёл я спать.
Он сделал два шага к выходу, затем вернулся, вытащил из хлебницы кусок батона и, жуя, побрёл искать себе место для ночлега. А Саше, чувствовавшему, что сон не придёт к нему теперь очень долго, не сиделось на месте.
Он бродил по пустой кухне, представляя, как бумаги таинственной старухи, умершей в нищете, но хранившей и, вероятно, очень долго дорогое, хоть и испорченное, ювелирное изделие, ждут его. Почему-то он был уверен, что эти бумаги, истлевая, крошась и постепенно становясь прахом, ждут именно его. И всегда ждали.
Почему люди столь нелюбопытны? Родные этой умершей старухи, сам Альберт, его жена, они что, даже не заглянули в то, что старуха так бережно прятала? Увидели сверху тряпки и решили, что ничего ценного в старом сундуке быть не может? Хорошо хоть на помойку не выкинули, хотя хранение на промокающем периодически чердаке почти то же самое, что хранение на помойке. Ни мелкие воришки, ни бандиты, охотники за драгоценностями, даже не предполагают, что может быть иная ценность, чем золото или бриллианты. Что не всё можно измерить количеством радужных бумажек. Что есть всё же такая вещь, как наша общая история.
Может быть, и в самом деле бумаги старухи не представляют особой ценности, но одним тем, что они очень старые и хранились вместе с золотым изделием царской эпохи, они манят к себе, зовут, даже приглашают в таинственный, забытый, возможно, отвергнутый мир. Зовут его, Александра. Зовут того, кто хочет знать, кто может понять, кто должен понять…
Саша вздрогнул от странной мысли, что бумажки зовут его. Рука потянулась к мобильнику, чтобы сообщить Альберту о новом взломе его дома.
«Господи, я что, совсем рехнулся? Звонить среди ночи… А ведь я хочу не просто сообщить о взломе… я хочу попросить о разрешении… о старых бумажках…»
А вдруг Альберт не так поймёт? Да ещё вообразит, что он, Саша, сам залез к нему в дом, скинул с чердака сундук? Нет… скорее всего, Альберт, конечно, поймёт так, как оно и было… Приедет, сгребёт всё вместе в одну кучу и избавится от хлама. Да, просить бумажки совсем глупо.
«Я что, собрался украсть эти бумажки? – понял вдруг свои мысли Саша. – Ужас… как вор… стыдно, стыдно, стыдно…»
Он уже запахнул на себе тёмную куртку, взял в руки фонарик.
«Нет, я просто посмотрю. Нет, ну действительно, хозяева могут это всё выбросить… или сжечь… прямо сейчас».
Последняя мысль подстегнула его, хотя представить, что хозяева вот прямо сейчас, посреди ночи, поднимают бумажки и, сминая, бросают их в огонь, было невозможно. Да если Альберту не сообщить, он вообще до весны здесь не появится.
Но боязнь потерять эти рваные клочки от рассыпавшихся тетрадей, вдруг ставших бесценными для него, придала ему смелости. Он, крадучись, вышел из дома, перемахнул через низкую ограду, разделяющую оба участка, и направился к распахнутой и висящей на одной петле двери.
10
Наконец тот первобытный ужас, тот кошмар, та вселенских объемов катастрофа, что обрушились на её бедную маленькую головку, чуть-чуть приотпустили сжатое в тиски боли сердечко и позволили биться ему без привычного уже давления со стороны сознания: я умерла, я не должна, не могу, я НЕ ХОЧУ жить.
Она сделала глубокий вдох, выдох, но глаза открывать не стала. Она знала, что увидит – склонившееся над ней строгое лицо сиделки в белом чепчике, затем, после нескольких торопливых шагов к своей постели, появится второе лицо. Лицо свежее, молодое, с оживленным взглядом и милой улыбкой. Марта… Марта была той самой соломинкой, порой скользкой, порой липкой, но всё же соломинкой. Такой необходимой, чтобы выкарабкаться из потустороннего мира чёрного ужаса, в который ввергла её судьба.
Марта, Марта… Такая же молоденькая, даже внешне чем-то напоминающая её, её прежнюю. Она ей в общем-то даже благодарна – Марта готова взять на себя ее тяжкую ношу, её боль, её воспоминания, даже её имя.
«О, нет…» – При этой последней мысли больная непроизвольно чуть сдвинула брови и сразу же услышала тихий шорох, какое-то движение около себя.
«Господи, когда же я останусь одна?»
Легкое холодящее пощипывание в уголках глаз подсказало ей, что сейчас холодная рука сиделки осторожно прикоснётся к ней, убирая марлевой салфеткой непрошенные слезинки.
«Нет!»
Она открыла глаза и увидела то, что и ожидала. Строгое лицо в белом чепце и застывшая рука с зажатым в ней марлевым тампончиком. Сиделка опять была новая, они почему-то менялись каждые два-три дня. Ах, ну когда же её оставят в покое?! Почти сразу послышались мягкие быстрые шаги, и появилось второе лицо, ставшее уже родным и приносящее облегчение. Марта.
– Доброе утро, княжна. (нем.)
Она чуть улыбнулась в ответ, по виску скатилась слезинка. На порыв сиделки исполнить свою обязанность Марта недовольным движением отстранила её, а сама присела рядом, прямо на кровать.
– Сегодня мы уже улыбаемся? (нем.)
Это фамильярное «мы», да ещё и горячий бок Марты, плотно прижавшийся к её бедру, вызвали легкое раздражение. Ну, положим, Марта-то и впрямь улыбается во весь рот, а вот она-то чуть дёрнула губами из обыкновенной вежливости, по привитой с детства привычке источать из себя благожелательность.