— Дай её мне, — голос по-прежнему звучал слабо, но жизнь и воля быстро возвращались. — Дай мне мою дочь!

Женщина не двинулась с места. И в руках её не было тёплого свёртка. Девушке показалось, что взгляд женщины стал строже, в нём мелькнуло чувство, которого девушка не смогла разгадать.

Она попыталась приподняться в постели.

— Ребёнок умер? — она считала, что задала этот вопрос, не выдав отчаяния, которое рвануло её так же сильно, как боль перед этим.

— Нет, — только теперь Ингела пошевелилась. Герта озадаченно смотрела, как женщина наклонилась и подняла с постели свёрток, который издал неожиданный пронзительный крик протеста против заключения в одеяле.

Не умер — тогда что же? Что-то зловещее проскользнуло в том, как встретила женщина её вопрос. Герта была в этом уверена. Она протянула руки, заставляя их не дрожать, готовая встретить любое зло.

Ребёнок вовсе не был мёртв. Он яростно сражался с пелёнками. Герта схватила свёрток и решительно откинула простыню, чтобы взглянуть на то, что обещала ей Гуннора, на ребёнка, который будет принадлежать только ей.

Но едва она увидела маленькое сморщенное покрасневшее тело новорожденной, как всё поняла! Лишь на мгновение Герта ощутила отвращение, как будто хотела изрыгнуть зло, спавшее в ней с момента зачатия новой жизни.

Перед ней лежало доказательство её греха, её связи с силами зла, древнего и могучего зла, и эта кара пала не на неё, а на ребёнка. Она видела уродливое лицо. Девочка смотрела на Герту, её хриплые крики прекратились. Взгляд выпуклых глаз вонзался в неё, как будто маленькое существо знало, чья судьба так его искалечила. Кожа младенца шелушилась коричневатыми чешуйками. Жабы, да, это их знак.

Герта яростно прижала к себе девочку, вызывающе взглянув на женщину.

Ингела сделала рукой ритуальный жест, предотвращающий зло, губы её шептали слова молитвы, но так тихо, что Герта их не слышала. Женщина, подхватив рукой молитвенные кольца на поясе, перебирала их одно за другим.

— Подменыш! — из-за госпожи показалась служанка, о присутствии которой Герта и не подозревала.

Это слово сразу насторожило Герту.

— Это моя дочь, — медленно и отчётливо заявила она, беря на себя в этот момент всё, что изуродовало ребёнка, всю тяжесть греха, который в своём безумии привёл её к такой судьбе. — Это моя дочь Эльфанор, я провозглашаю её своим ребёнком, рождённым моим телом, она принадлежит моему клану.

Эльфанор? Герта удивилась этому имени. Откуда оно к ней пришло? Она раньше никогда его не слышала. А что касается других слов признания ребёнка, то они теряли теперь всякий смысл. Клана у неё нет, семьи нет, и никакой лорд не поднимет ребёнка в центре своего зала на всеобщее обозрение.

Она совершенно одинока, тем более из-за проклятия, наложенного на ребёнка. Слушая звон молитвенных колец, которые перебирала Ингела, Герта поняла, что дочь её уже осуждена, и она вместе с нею.

Упрямая гордость, позволившая ей отразить все требования семьи, которую она больше не назовёт своей, заставившая замыслить месть, которая так зло теперь отразилась на ней самой, эта гордость — по-прежнему её щит и оружие.

— Это моя дочь, — твёрдо повторила она, глядя прямо в глаза женщине, готовая отразить любое возражение.

— Подменыш… — опять это ужасное, проклятое слово.

Ингела быстро отвернулась, властно взглянула на служанку и отдала ряд приказов. Та отошла, торопливо принялась убирать грязные простыни, налила воды в ведро. И выбежала из комнаты. Ингела снова заняла место у постели и спокойно встретила вызывающий взгляд Герты.

— Ребёнок… — начала она медленно.

Герта чуть приподняла подбородок. Никогда, никому, ни одной живой душе не выкажет она свою печаль и боль.

— …проклят. Это ты хочешь сказать? Если и так, то проклятие на мне, и мне отвечать.

Ингела не проявила никакой обиды при этих словах, которые в таком месте могли бы посчитаться богохульством. Последователи Пламени учат, что грех ставит свой знак на грешнике. Слова Герты можно было считать признанием.

— Зло укрепляется, когда его семена поливают и холят, — всё также медленно проговорила Ингела. Но в её взгляде, устремлённом на Герту, не было осуждения.

— Ты знаешь мою историю, — хрипло сказала Герта. Эльфанор у неё на руках лежала спокойно, прикрыв большие выпуклые глаза, как будто всё слышала и понимала. — Да, я пыталась навлечь зло на своего врага, того, кто осквернил меня. Я открыто и добровольно обратилась к Древним за помощью в этом зле, и наполняла меня тогда только ненависть. Но злое деяние не свершилось. Я боролась за того, кого отправила к Жабам. И он остался жив.

— Но ведь это был не тот человек. Так ты сказала, — напомнила ей Ингела.

— Это я узнала только потом. Уже после того, как боролась за него. И вот это… — она прижала к себе маленькое тело. — Не знаю, какая древняя наука, колдовство или сила проникли в моё тело и заменили жизнь, которую я вынашивала, на это. Эльфанор — моя, и на мне вся тяжесть ноши, — может, не стоило этого говорить в таком месте, но ей хотелось сохранить хоть слабую надежду. — И, может быть, если одна сила принесла зло, то другая его исправит.

Снова Ингела пошевелила кольцами.

— Ты говоришь неправильно. Здесь мы следуем истинному учению. Ты уже видела, что бывает с теми, кто обращается к тому, во что мы не верим.

— Правда, — Герта сдержала дрожь от внутреннего холода, который охватил её не в ответ на этот выговор. И в то же время подумала: «Мои мысли не смогут оградить нас стеной. Есть силы и силы».

Она высвободила руку, нашла на груди амулет Гунноры. Снова вспомнила, как побывала в её святилище, неся в себе ребёнка, ища помощи. Как во сне, а может, и не во сне, была приветливо встречена, как пообещали удовлетворить её просьбу. Потому что Герта верила: в Эльфанор действительно нет ничего от отца, девочка целиком принадлежит ей.

Проходили дни, но Герта не говорила о том, что собирается делать. Она хорошо знала, что её ребёнок стал предметом многих слухов и что её поздравляли с благополучными родами только по обычаю.

Неожиданно с юга подули тёплые ветры. Растаявший снег впитался в землю, и она просохла. Начиналась ранняя весна. Большую часть времени Герта проводила в своей комнате, голова её была занята больше, чем руки, хотя она нянчила дочь и заботилась о ней одна, отказываясь от помощи тех, кто, как она знала, считал ребёнка проклятым.

Через четыре недели, приняв решение, она попросила свидания с аббатисой.

Держа на руках ребёнка, она провела церемонию приветствия во внутренней гостиной, бегло вспоминая, каким непохожим казалось всё, когда она впервые появилась здесь. Тогда она была спокойна и довольна — теперь она знает, каким ложным оказалось это спокойствие и довольство. Она на мгновение ухватилась за это воспоминание, но потом отбросила его. Герта не дура, она понимает, что приходится платить за свою глупость, а может, придётся платить всю жизнь.

— Говорят, леди Герта, ты хочешь уехать из Летендейла, — аббатиса — невысокая женщина — неподвижно сидела на стуле из потемневшего от времени дерева, с высокой спинкой, стул весь был покрыт резными символами Пламени. Подозрения оставили Герту. Может, она не умеет судить о мотивах и мыслях других людей, но здесь она не чувствует ни злобы, ни обвинения, только искреннюю озабоченность.

— Я должна, — ответила она, садясь на край стула, на который указала ей аббатиса, и прижимая к себе Эльфанор. Девочка никогда не плакала, когда Герта держала её. Она лежала неподвижно, не отрывая взгляда от лица матери. Герта старалась не отыскивать в этих слишком больших глазах отражения тех болотных огней, которые она видела в других глазах, столь похожих на эти. — Ваше преподобие, для меня…. и для моего ребёнка нет места за этими стенами.

— Тебе так сказали? — сразу же резко спросила аббатиса.

— Такое не нужно говорить. Нет, никто не сказал мне недобрых слов. Но это правда. Из-за меня тень зла упала на это место, которое должно оставаться святым и мирным.