Смерть Алисы как-то сблизила нас, смешных провинциальных учителей. Может быть, мы впервые по-новому посмотрели друг на друга — с неосознанным чувством вины и беспомощности. Похоронные хлопоты всегда сближают людей, напоминая о недолговечности существования и иллюзиях материальности. Забудем мелочные обиды, друзья, возьмемся за руки! Как приятно встретить вас, дураков, на короткий миг в этом мире, в котором нет случайностей. Давайте соберемся по этому поводу в хорошем ресторане и просто так отметим великолепную встречу во времени и пространстве!

Но почему-то все похоронные заботы легли на мои плечи, точно я был самым близким приятелем или родственником покойной. Но мне все больше и больше было жаль бедную Сову, особенно после того, как мы с участковым милиционером и понятыми буквально взломали дверь ее опечатанной квартиры, чтобы описать имущество и выбрать что-нибудь из одежды в ее последнюю дорогу. Поверите ли, у старой учителки нечего было украсть! Экстремально одинокая, без дальних родственников, она не оставила никакого завещания. Да и что было завещать? На счете в банке — жалкие гроши, в квартире хоть — шаром покати.

Странные чувства испытываешь в доме покойника: все вещи предстают в новом свете, скорбят о владельце. Тяжелые пионы в вазе облетают на желтоватую застиранную скатерть. Громоздкий комод, который не вписывается даже в эту страницу — куда его денешь? Только я один знаю, что пропели мне ржавые пружины, когда я сел рядом с плюшевым мишкой на старый зеленый диван. Я посадил этого несуразного медведя преклонного возраста к себе на колени и прошептал в потертое рваное ухо: «Прости меня, лохматый, прости». Уж он-то все понял. Оглядев комнату, я отметил, что у Алисы не было даже телевизора, зато домашней библиотеке кое-кто мог бы и позавидовать.

Впрочем, это были, в основном, кастрированные, выхолощенные классические издания сталинской эпохи — тенденциозные хрестоматии, многотомные чернышевские, добролюбовы, разночинцы в грязных сапогах, народовольцы и прочие чудики, не говоря уж о педофилической макулатуре. Комната стеснялась своей наготы и безвкусицы, и фарфоровая фигурка меланхолического клоуна с зонтиком была единственной изящной вещицей в холодном совином дупле. Я попросил двух соседок выбрать из шкафа что-нибудь из одежды для покойной, но выбирать было явно не из чего — так и пришлось Алисе в нарушение русского обычая предстать перед Судией в ее повседневном поплиновом платье, в потертых белых туфлях и с фальшивым жемчужным ожерельем на шее.

Наглые непрошеные гости пересматривали вещи, ментяра копался в ящиках стола и вытряхнул на пол пачку пожелтевших писем, которую я с равнодушного его разрешения бросил в свой кейс. Вообще, страсть к чтению чужих писем не просто праздное любопытство, но своего рода тонкое извращение, совокупление с тенями, и двойная энергия этого акта — лучшее лакомство для обитателей низших миров. В этот же вечер я с избытком кормил мелких бесов и изливал свое семя на алтарь Сатаны. Это были письма отца Алисы, капитана Калинкина, отправленные с фронта в детскую коммуну имени Н. К. Крупской, где их с нетерпением ждал нескладный лягушонок — самая идейная комсомолка Алиса с туберкулезным румянцем. Два фронтовых послания можно привести безо всяких комментариев.

«Здравствуй, мой зайчонок! Большой тебе коммунистический привет из горящей Германии!

Добиваем фрицев, скоро приеду, и мы будем вместе лопать эскимо на Красной площади. Жаль, мама наша не дожила до дней Великой победы русского народа над фашистской Германией. Здесь весна вовсю, цветут берлинские вишни, в освобожденном голубом небе — наша авиация!

Наш повар подкармливает местное население пшенной кашей, встают в очередь с мисками, но как волчата на нас смотрят. А вообще-то, такие же люди как и мы, просто их гадина Гитлер обманул.

Какие-то провокаторы выпустили в город голодных зверей из зоопарка, вот вчера пристрелил двух медведей и обезьяну. Наши ребята надели на эту гориллу немецкую шинель и каску, и мы ее повесили над фасадом городской ратуши для устрашения. Скоро пришлю тебе фотку, где я сижу в обнимку с мертвой немецкой обезьяной — она и вправду чем-то на Гитлера похожа!

Ты там не скучай, заинька, читай хорошие книжки, стране скоро понадобятся сильные, образованные люди. Еще раз пламенный привет. Папа.»

Занимательно, правда? А это вот последнее письмо, из которого выпала сухая незабудка:

«Зайчонок, здравствуй!

Не вешай уши, скоро приеду к тебе в орденах и медалях, будешь гордиться своим папкой!

Ты пишешь, что жалко тебе обезьянку — право, смешная ты какая, глупышка еще, хотя и взрослая девчонка: Это же была немецкая, вражеская обезьяна! А вот вчера, например, по приказу командира мы с боевым товарищем расстреляли пятерых подростков из „Гитлер Югент“ — мальчишки совсем, но держались крепко, поганцы, строчили из автоматов с костела св. Павла. Мы быстро этих змеенышей взяли. Одного из этих мальчишек очень долго сам командир допрашивал, а потом загнали мы их голых под фонтан и под музыку ихнего Бетховена из трофейного патефона такую фугу из Калашниковых сыграли!!! На следующий день, гляжу, какая-то бабуля в чепце цветы у фонтана оставила, точно не нарочно: Мы и эту старую ведьму списали:

Я все это пишу тебе, чтобы ты знала, что война — не карнавал с фейерверками, а жестокая и трудная работа. По приказу Родины, за наших детей и матерей, за светлое имя Сталина я готов отдать жизнь. Вот так, зайчонок… А приеду я с подарками. Целую лапки. Твой папа:»

Интересно, как красный командир допрашивал немецкого юношу? Пытал, наверное, досыта напился крови, семени и пота, а потом еще долго вручную утолял свое горение. Я чувствую боль. Глубокую боль за тех мальчишек, отроков новой Библии, если таковую еще кто-то продолжит писать.

Алису похоронили поспешно. Тело выносили из школы. Школьный автобус долго не заводился. Я залил слишком много водки на поминальном обеде и настойчиво приглашал англичанина Костика к себе в гости, чтобы, как я выразился, «продолжить чудесные поминки». Слава Богу, он не разделил мои порывы. Красная морозная луна по дороге домой, жалкие ржавые листья. В автобусе я не отводил взора от симпатичного адолескента, который краснел под моим блядским обстрелом и застенчиво опускал глаза. Вслед за ним я вышел на остановку раньше, но мальчишка испугался и нырнул в какой-то темный переулок. Пошел мелкий дождь, на душе стало погано, и даже четыре кружки пива в заблеванном пивбаре «Колос» не отсрочили меланхолию — наоборот, стало еще поганее. В желтом тумане я плыл домой. Меня заносило на поворотах, и редкие прохожие шарахались от моей тени. Я дошел до бункера на автопилоте, врубил «Шестую Патетическую», улегся на пол в мокрой куртке и стал перелистывать альбом со своими детскими фотографиями.

Детство. Мое детство. Наверное, мы начинаем играть самих себя, когда забываем о детстве. Я был царственным ребенком! Вот мальчик в клетчатом костюме, белобрысый (Господи, я же был блондином!), танцует с какой-то «снежинкой» на рождественском балу; вот принимают меня в пионеры, а вот школьная футбольная команда, мальчишеское братство, я обнял за плечо своего друга Егора Потемкина, в которого был влюблен: Как-то в восьмом классе мы отдыхали с ним в летнем спортивном лагере в приозерном божественном местечке, лето было просто Господне, полное тепла, благодати и грибных дождей, птиц и, конечно, любви. Мы покупали парное молоко в деревне, плавали на виндсерфингах, загорали, собирались вечером у костра. В общем, просто сказочное было лето. Если бы даже и с погодой не повезло, я все равно был бы счастлив, потому что рядом дышал мой Егор. Солнечные зайчики тех счастливых дней уже запрыгали по моей комнате. Мы резвились тем летом как два молодых дельфина в заветной лагуне — как беспокойный ребенок не может спать без своих сосок и погремушек, без старого любимого медвежонка, которым играла еще маленькая мама. От Егора почему-то всегда пахло молоком, лесом и потом. Он обильно потел на футбольном поле, но иногда я упрашивал его не принимать душ после тренировки — мне нравилось играть с Егором именно на потной постели, чувствуя особую остроту и терпкость запаха любимого человечка. Я просто схожу с ума от терпкого подросткового пота. Мы трахались с Егором каждую ночь, и перед извержением я нередко делал ему массаж: снимал шерстяные белые гетры с его загорелых икр, разминал ступни (он смеялся, брыкался как жеребенок), потом бросал на пол потную футболку, массировал мускулистую, почти мужскую спину и щеглиную шею. На десерт мне остается его спортивная попка, обтянутая боксерскими трусами. Я выключаю свет, мы долго обнимаемся и целуемся, переплетаются наши руки, ноги, судьбы, звезды, поднимаются вверх все шлагбаумы, взлетают все ракеты, брызжут фонтаны, стреляют фейерверки и хлопушки, вылетает пробка из бутылки теплого шампанского: Живая пена хлынула Егору на ягодицы. Моему мальчику больно. Чтобы не кричать, он сжимает зубами угол подушки — соседи за стеной. Наконец наша космическая война с ядерными боеголовками завершается, взрываются последние звезды. Мы засыпаем в объятиях, смотря свои детские сны. Правда, тренер по художественной гимнастике, гноящая за стеной свой угол, явно что-то заподозрила и как-то утром спросила Егора: «Вы что там с Андреем, на роликах по ночам катаетесь?..»