— Брайан! — Бет решительно поднялась с места. — Я полагаю, что нам пора уходить.

Кэти глянула на часы. (Ах! Не счесть, сколько раз ей приходилось посматривать на них, когда дети были маленькими, чтобы потом сказать: «Надо идти, Лео, уже поздно, а мы еще должны отвезти домой няню», отменный предлог, чтобы удалиться, но теперь у них больше нет ни няни, ни младенцев: их младшей дочери Сильвии и той девятнадцать, девочка уже грызет удила, после смерти Дэвида она осталась в лицее на второй год, так что все еще живет с родителями, но в настоящий момент она заполняет вступительные анкеты для университетов Орегона, Колорадо, Флориды… И почему так получается, горестно недоумевает Кэти, что в этой проклятой стране все стремятся к одиночеству?)

У Брайана такое ощущение, что они с Бет уже далеко не впервые оказываются в такой ситуации: она стоит, а он сидит, ей не терпится уйти, он жаждет остаться… Если и на этот раз ее феминистская вспышка испортит вечеринку, говорит он себе, я ей этого не прощу. Дамы и господа присяжные — он оглядывает присутствующих, сознавая, что порядком набрался и уже не в состоянии достаточно логично связать свои мысли, — вы пришли к согласию или же нам следует издать постановление о прекращении дела? Смотрите-ка, сегодня вечером нас именно двенадцать, как настоящих присяжных, собравшихся, чтобы судить… но какое преступление? Или может быть, мы двенадцать апостолов и это тайная вечеря, но если так, где же Христос? Пачуль, чего доброго? Или Хэл Младший, там, наверху? О-ля-ля, мне что-то нехорошо.

— Я сожалею, Бет, — произносит Шон. — Беру назад все, что только что сказал. Наверное, это было очень пошло. Сядь же, я тебя прошу… Никто не должен уйти прежде, чем мы проясним это дело.

— Какое дело? — Леонид вздрагивает. — Я что-то прослушал? — Ему больно, больно, его поясница причиняет ему жуткие мучения, клонит книзу. «Когда страдаешь, — думает он, — это не боль-в-себе, совсем наоборот, ты — в боли», — а сам не в силах оторвать жадных глаз от мягкого кресла у камина. — О чем идет речь, Шон?

— До меня тоже не дошло, — признается Кэти.

— В том-то и вопрос, — с таинственным видом усмехается Шон. — О чем идет речь?

Приведенная в замешательство раскаянием Шона, Бет снова садится, но в то же мгновение Брайан стремительно вскакивает с места.

— Извините! — бросает он. — Мне необходимо подышать свежим воздухом. Я на минутку. (Он прекрасно знает, какое преступление они сейчас судят, эти присяжные и все присяжные на свете, да, он снова в джунглях, двадцать восемь лет назад, ему девятнадцать, он в Южном Вьетнаме, обследует излучины реки Сатхай. Жестокие молнии раздробленного света то тут, то там прорываются сквозь зеленые своды, но воздух тяжел, густ, все здесь тяжко и влажно — их каски, их заплечные мешки, их оружие, сапоги… да и сердца тоже: страх и усталость тянут их к земле. В патруле семеро — четверо негров и трое белых, да еще гигантская немецкая овчарка по кличке Джек, они целый день кружат по этим хлюпающим оврагам, словно в цветистом и смертоносном кошмаре. За полгода, что миновали с тех пор, как Брайан прибыл в эти края, все происходящее становилось частью того же кошмара зелени и насилия: дождь, приказной лай командиров, грязь, кишащая микробами, бешеная гонка, понос, мошкара, марихуана. Он и думать забыл о тонком анализе политической ситуации, которым щеголял в бистро Ванкувера, среди приятелей, таких же беззаботных, как он, за столиками, уставленными коричневыми бутылками пива «Мольсон». Ныне цепкие лианы заполонили его мозг, внутренее зрение помутилось в мельтешне густых бамбуковых стеблей, нос заложило от болотной вони, запахов грязи и крови. Во время таких, как в тот раз, погонь за вьетконговцами все, что угодно, могло привести его в состояние слепого ужаса: змеи, извилистые пятна света, похожие на змей, и эти сволочные вьетконговцы, ведущие себя тоже по-змеиному, таясь и угрожая, пряча в земле мины, превращавшие его товарищей в красное дрожащее месиво. Политика его государства абсолютно перестала занимать Брайана; единственное, что его интересовало, — как бы узнать, вернут ли его домой целиком или же по кускам…) В животе и в мозгу все взбухло, стало вращаться, в правом ухе зазвенело так, что его чуть не вырвало, и он быстрыми нетвердыми шагами устремился на кухню.

Внезапно с верхнего этажа послышался рев.

— Правильно, браво, малыш! — вскричал Хэл, глянув на часы. — Полночь, самое время перекусить.

Прошуршав юбкой, Хлоя легко взбежала вверх по лестнице, и остальные встали с мест, провожая ее глазами. Плач проголодавшегося ребенка — звук, которого многим из них не доводилось слышать уже много лет. Разговор прерывается, все навостряют уши, напряженно внимают этой откровенной, бесстыдной, недвусмысленной декларации, этому требовательному воплю. «Приди, я прошу тебя! — заодно с криком сосунка умоляет сердце каждого… — Мама, приди! Приди, утешение! Приди, млеко, мед, безмятежность! Явись, своим присутствием изгоняющая всякую нужду, заполняющая всякую брешь, бинтующая любую рану, врачующая всякую боль, исправляющая всякую ошибку, сейчас и навсегда — приди!»

Плач резко оборвался, и волшебница Хлоя снова возникла на верхней площадке лестницы. Вот она, длинная, светловолосая, тонкая, рдеющая и сливочно-белая, спускается по ступенькам с младенцем на руках, у груди, да, она обнажила одну из своих округлых белоснежных грудей, губы ребенка накрепко впились и сосут… да! смотри! его всепоглощающая потребность утоляется прямо на глазах! Хлоя осторожно усаживается в угол канапе, и прочие сотрапезники, растроганные, зачарованные, почтительно окружают ее.

Даже Бет забывает, что совсем было собралась уйти.

И тут в комнату вдруг опять вваливается Брайан, очки у него запотели, борода облеплена хлопьями тающего снега.

— Подумать только! — кричит он, притопывая ногами. — Снега навалило сантиметров пятьдесят или около того, и не похоже, что дело на этом кончится. Под ним уже и машин не видно. И знаете что, друзья? Мы здесь застряли на всю ночь.

Глава XV. Хэл Младший

Как некогда маленькая Хлоя, Хэл Младший тоже будет «пристроен». Но ему в отличие от матери повезет: он попадет в семью добросердечных и любящих опекунов — нежноголосая шведка, по роду занятий дипломат, и ее супруг в конце концов усыновят его. (Никто никогда не заметит этого совпадения, однако приемным отцом Хэла окажется не кто иной, как троюродный брат Биргит, первой жены Леонида.)

Это не избавит Хэла от желания пойти в артисты. Он выучится и станет великим актером, одним из самых знаменитых и обожаемых публикой Соединенного Королевства. Однако к середине XXI столетия он начнет забывать свои реплики, путать аксессуары, а потом и смешивать разные роли… Ну да, всему виной Альцгеймер, опять он. Но медлительное сползание былого кумира к растительному состоянию в возрасте шестидесяти лет будет прервано скоротечным раком простаты. Я его приберу за считанные недели, таким образом избавив публику от удручающею зрелища — Макбета, впавшего в амнезию.

Глава XVI. Снег и песни

Хэл Младший все еще у материнской груди, но теперь он не столько тянет из нее молоко, сколько шалит, теребя языком и губами левый сосок Хлои. Мать поддерживает головку сына ладонью, но ее взгляд блуждает где-то далеко, и она не улыбается. Они опорожняют нас, говорит она себе. Все они нас жрут, высасывают до последней капли. Сосуды нежности — вот как они нас называют. Молоко и человеческая ласка. Чушь собачья. Они нас опустошают, вот и все. Детки. Прожорливые сосунки, толстые, злые, волосатые, хнычущие. Высеки меня, мама. Сделай мне больно, мама. Накажи меня, мама. Обними меня, поцелуй меня, дай мне, дай, дай. Будь вся только моей. Я заплатил, чтобы тебя получить, и теперь ты принадлежишь мне. Тебе не улизнуть. Я тебя свяжу. Привяжу тебя к стулу, к столу, к кровати. Заткну тебе рот. Так-то, ха-ха-ха, теперь попробуй походи. Попробуй поговори. Руки связаны, ноги скручены, рот забит. Как индейка. Забудь об этом, он мне твердит, Хэл. Надо только мысленно нарисовать большой черный прямоугольник, накрыть им все эти годы, и долой! В подвал! Какие годы, Хэл? Где она, твердая почва? Делаешь шаг — перед тобой скрытый люк. Еще шаг — снова люк. Неудивительно, что мне осточертело идти, я бы лучше поплыла, полетела… Ах ты, мой малыш. Мой мальчуган. А она, наша мать… неужели она нас кормила грудью? Ты как считаешь, Кол? Нет, я не верю. Быть не может. Тогда как же она нас вообще кормила? Представь-ка ее с бутылочкой и соской, ну скажи, разве не бред? Как же мы выжили? И главное, зачем? Ладно, понимаю, ты-то не выжил. Ты его быстренько отыскал, тот Большой Люк на веки вечные… Еще месяц придется потерпеть. Хэл вбил себе в голову, что мне нужно кормить его грудью до года. Он утверждает, будто бы тогда у него не будет рака. Статистика, он говорит, это доказала почти наверняка, мол, ради такого стоит потрудиться, разве нет? Каких-то несчастных двенадцать месяцев у материнской груди, и наш сын на всю жизнь будет защищен… Как будто рак — единственная проблема, которая может подстеречь его на пути.