— Эй! — сердито обрывает Чарльз. — Это мое запретное слово, черт возьми!

— Ах! Простите! — хором вскрикивают Рэйчел и Дерек, прикрывая рты ладонями.

— Что подойдет в качестве штрафа? — Чарльз вопросительно оглядывается на Шона.

— К примеру, — предлагает Шон, — ты мог бы рассказать историю, в которой Вуди Аллен снимает фильм про Саддама Хусейна.

— Извините, — вмешивается Арон, — это все началось с меня.

— Тогда пусть он снимает его в Израиле, — ухмыляется Шон.

— А вы знаете этот анекдот про девяностолетнюю парочку, которая является к адвокату по поводу того самого слова на «Р»? — спрашивает Леонид.

— Обожаю эту историю! — подхватывает Кэти.

— Адвокат им говорит: «Вы уверены? Я хочу сказать, вы прожили вместе такую большую жизнь, стоит ли теперь все разрушать?» А они ему: «Послушайте, мы хотели это сделать уже полвека назад, но все нам твердили, что надо сохранить семью ради детей. Худо ли, хорошо ли, но теперь все наши дети поумирали…»

Многие сотрапезники смеются, Брайан хохочет во все горло, Чарльз усмехается сквозь стиснутые зубы.

— Это ужасная шутка! — ворчит Бет. Ей вспоминается, как подростком она лелеяла тайную мечту, что ее отец разведется с матерью и женится на ней.

(Она совершенно так же, как теперь ее собственная дочь Ванесса, всегда стыдилась своей матери. Но уж во всяком случае, по другой причине: не материнское тело ее отталкивало, а душа: это ее тупоумие, грубость речи, неотесанность манер. Ее отец Марк Реймондсон был доктором медицины, в то время как мать, Джесси Скайкс, была дочкой крестьянина, свинаря с Аппалачей, которого он лечил от подагры. Как их угораздило?.. Всякий раз, когда она пыталась об этом расспросить, родительские ответы оказывались туманными до бессмысленности. Так или иначе, однажды вечером, оставшись дома одни — прочие члены семейства ушли — куда? к вечерне, что ли? — респектабельный врач-холостяк из Хантсвилла и почти безграмотная семнадцатилетняя писюшка зачали ее, Бет. Случайность. Нет, хуже — ошибка. Но дело было в 1957-м, аборт еще считался преступлением, а роды у незамужней девушки — позором, так что доктор Реймондсон принял достойное решение: он женился на Джесси Скайкс и приобрел домик на окраине Хантсвилла, обосновавшись там с женой и будущим дитятей. Сказать по правде, добрейший доктор не придавал большого значения личной жизни и радостям очага… У него была лишь одна страсть: наука, новейшие медицинские открытия касательно микробов и генов, нервов и некрозов, раковых опухолей и колик. Еще совсем крошкой Бет смекнула, что единственный способ привлечь внимание отца — проявить интерес к его работе. Так и вышло, что к семи годам она выучила наизусть таблицу химических элементов, в десять умела разобрать и снова собрать макет человеческого скелета, каждую косточку к месту пристроить, а в четырнадцать была способна поддержать беседу относительно любой статьи, опубликованной в журнале «Американская медицина». Больше всего на свете она любила засиживаться допоздна в отцовском кабинете за каким-нибудь ученым разговором, зная, что мать давно уже домыла посуду и завалилась спать. Не то чтобы Джесси была противной, нет, она была мила, даже очень, но и глупа не меньше. Ее тело было крепким и стройным, да только она не имела ни малейшего понятия о таких материях, как наряды, прически, макияж. С утра до вечера она разгуливала в одном и том же бесформенном одеянии из набивного хлопка. И, будучи непревзойденной кулинаркой, в отличие от всех других матерей, никогда не прилагала усилий, чтобы как-либо облагородить свой «интерьер». Хуже всего, в глазах Бет, было то, что она не имела ровным счетом никакого честолюбия. Не стремилась стать культурнее, читать книги, понять этот мир. Целые дни она проводила, копаясь в огороде или хлопоча в курятнике. Согнувшись в три погибели, ворча, с налитым кровью лицом, втискивала в почву колышки, прореживала ряды овощей, гонялась за курами, чтобы свернуть им шеи, а потом усаживалась на табурет их ощипывать, бесстыдно расставив ноги, с широкой бессмысленной ухмылкой на лице. Бет никогда не приглашала к себе друзей, боялась, что они станут смеяться, если увидят ее мать во всей красе… или, войдя в дом, обнаружат там пластиковые занавески, старый линолеум «под мрамор» и мойки с накладками из пластика. Она страстно жаждала культуры. Хороших манер. Знаний. Достоинства. Рвалась в мир библиотек, университетов, музеев, исследовательских лабораторий. В глубине души она отказывалась верить, что реально, биологически является дочерью своей мамаши — нет уж, ни за что: этакая Афина, чудесным образом явившаяся на свет из головы отца.)

Тем временем она с ужасом, с наслаждением примечает, что десертные тарелки уже расставлены: перед каждым сотрапезником по одной.

Глава XIII. Хлоя

В Лондоне Хлоя несколько лет будет проживать авторские права своего покойного супруга, известного романиста, потом бросит на ринг полотенце. Склонясь над мостовой, об которую — шлеп! — расплющилось ее тело, я подберу тридцатилетнюю душу и уведу ее к себе домой. Своего-то собственного настоящего дома ей, бедной малышке, так никогда и не суждено было иметь. Можно было бы счесть такой поступок безответственным со стороны матери — выпрыгнуть с восемнадцатого этажа четырехзвездочного отеля, где она жила с восьмилетним сыном, предоставив последнему выпутываться в этой жизни, как может. Но, как мы видели, жизнь самой Хлои раскололась надвое, когда ей было восемь, а человеческое подсознание падко на иронические повторы подобного рода, у него свое эхо.

Она думала, что благодаря мужу у нее будет дом. Инсульт Хэла подтвердил ее худшие страхи: да, этот мир — не что иное, как зыбучие пески, в нем нет ничего, кроме поруганных надежд и жестоких предательств, любой кров, где она захочет приютиться, обернется или торжищем, или страшной ловушкой, домом, где половицы ускользают у тебя из-под ног или проваливаются, стены рушатся, двери, распахиваясь, бьют по лицу, зеркала заменяют коридоры, а крыши дырявы, как сито. Спасовав перед беспомощностью Хэла, она только и смогла, что схватить в охапку своего младенца да и навострить лыжи.

Но потом… что предпринять, как наладить свою жизнь, если жить-то и не умеешь? Быть богатой — это еще не все. Хлоя — никто, она не личность. Детство у нее безвозвратно отняли, как же ей было так вдруг стать матерью? Живя вдвоем с Хэлом Младшим, она, вместо того чтобы растить его, открывала для себя, каким должно быть детство. По мере того как ее малыш учился ходить, потом говорить, бегать, познавать мир, играть с белками в Гайд-парке, когда он верещал от восторга, катаясь на лодке, балдел от кукольных представлений, выкрикивал считалки, играя с ребятишками в детском саду, Хлоя всюду следовала за ним по пятам, с каждым шагом все яснее отдавая себе отчет в том, насколько она была обделена. Так, без руля и ветрил, странствуя по различным эпохам своей жизни, она мало-помалу утрачивала и без того зыбкую связь с реальностью. И вот настал день, когда она, перекинув через перила балкона сперва одну, а потом и другую ногу, разделалась с этой реальностью раз и навсегда.

Глава XIV. Десерт

Арон огляделся вокруг, стараясь испытующе заглянуть поочередно в эти одиннадцать пар глаз, почти каждая из которых пряталась под очками, а в большинстве они были еще и потуплены. Людям не по себе, это очевидно, даже если они сами не вполне понимают почему; они вроде рыболовов с удочками, всем хочется выудить во-от такую тему для разговора, наловить уйму лакомых историй, годных для рассказа. Это тягостное молчание… Вот зулусы, те никогда не ломают голову, о чем бы поговорить. Они трещат без умолку, напевают, без конца собачатся: происходит ли дело в бистро, на кладбище или на политической демонстрации, слова льются у них из уст так же естественно, как вода из родника. Да, Арон говорит себе, что там, в Куазулу-Натале, он ни разу не видел, чтобы над компанией африканцев нависло такое безмолвие.