Рэйчел тоже не слушала разглагольствований Хэла, поскольку никогда не была охотницей до его романов и сомневалась, что вообще станет читать этот последний, когда он появится. (Склеротики и скелеты, говорит она себе, однокоренные слова — skeletos, skleros: жесткость, сухость! Человек с годами черствеет, сохнет. Как это получается, что начиная с определенного возраста у людей в спокойном состоянии, когда они не воодушевлены каким-нибудь особенным чувством, на лицах проступает печаль. Скорбь и горечь поражения. Это весть для молодых. Мол, берегитесь. Тяжелые, сонные веки Лео… рисунок его губ углами вниз, эта перевернутая улыбка, прорывшая на щеках две длинные складки. Насупленные брови Кэти, будто шторка вечной озабоченности морщится над ее глазами. Мое собственное лицо, помятое, обесцвеченное треволнениями. Глубокие горизонтальные борозды на лбу Дерека: наследие десятилетий, можно сказать, непрестанных тревог. И это тупое, почти дебильное выражение, что появляется у Арона, когда он забывается… Как подумаешь, никто из нас собой не хорош. Кроме Хлои, разумеется, но это не в счет: Хлоя красива только потому, что молода. Может статься, что, ежели вникнуть, люди в конце концов все безобразны. Красота человеческая, чего доброго, не более чем гормональная иллюзия, нужная для продолжения рода? На что должна быть похожа истинная красота, как по-твоему, Платон?)

А Кэти, сама того не желая, в который раз соскользнула во 2 августа 1998 года, роковой день, когда она почувствовала, что ее жизнь вот-вот рухнет. Она потом и рухнула. Навсегда. (Телефон Дэвида три дня упорно отзывался короткими гудками, это с ума сводящее «заняло» сперва удивило Леонида и Кэти, потом обеспокоило, потом лишило сна, довело до исступления, так что под конец, уже скрипя зубами от отчаяния, они принялись названивать в фирму, требуя объяснений: «Что происходит?» — «Весьма сожалеем, он, наверное, неправильно повесил трубку, мы ничем не может вам помочь»…. Кэти: «Тебе не кажется, что надо съездить в Бостон?» Леонид: «Он же сказал, чтобы мы оставили его в покое»… Леонид: «Может быть, все-таки смотаться в Бостон?» Кэти: «Он же запретил нам его беспокоить». Дэвид был всеобщим любимцем… вплоть до неожиданного появления на свет Сильвии, родившейся шестью годами позже. С фотографий в семейном альбоме смотрел щекастый малыш, жизнерадостный и полный задора… когда он стал другим? Где мы ошиблись? — спрашивает себя Кэти. Чувство вины питает ее скорбь, и все блюда, которые оно ей подсовывает, притравлены, любую крупицу воспоминания можно выудить и проанализировать под новым углом зрения, даже самые светлые минуты прошлого теперь заражены сомнением и больше не внушают доверия: что, если уже тогда следовало заподозрить прокравшуюся гниль, уловить душок разложения… может быть, погибельная тень в то время уже коснулась жизни Дэвида? Перед самой защитой диплома по музыковедению в знаменитом музыкальном колледже в Беркли Дэвид бросил занятия ради героина и принялся балдеть, запершись в крошечной грязной комнатенке на Пауэр-стрит, напротив галдящих торговых рядов вдоль многоярусной шоссейной развязки имени Генерала Пьюласки. «Мы так хотели бы тебе чем-нибудь помочь!» — «Единственное, что вы можете для меня сделать, это не мешать мне жить своей жизнью». — «Неужели мы действительно ничего не можем сделать, чтобы помочь тебе?» — «Я никогда не вырасту, если вы все время будете водить меня за ручку». Когда они сбились с правильного пути, как допустили, что в душе их младшего сына зародилась эта потребность в падении и самоуничтожении?)

— Чтобы узнать все это, тебе не обязательно было ездить в Ванкувер, — замечает Бет.

— То есть как? — Хэл недоволен, что его прервали, как раз когда он воспарил на крыльях своего красноречия.

— Достаточно походить по библиотекам, — говорит Бет. — Или пошарить в Интернете…

— Стоп, — твердым голосом обрывает Шон. — Благодарю покорно! Пока вы у меня, попрошу без Интернета. Не сегодня, уж сделайте милость.

— Ах, Шон, — вздыхает Бет, — помилосердствуй! Надеюсь, ты не собираешься в который раз обличать современность?

— Нет. Я только прошу, чтобы сегодня вечером вы воздержались от произнесения этого слова.

— Да что это с тобой? — Бет не уступает. — Тогда, может быть, ты будешь так добр и заранее нас предупредишь, какие еще слова у тебя сегодня под запретом?

— Есть другое предложение, — говорит Шон после секундного колебания. Он отталкивает от себя тарелку, зажигает сигарету, причем руки у него заметно дрожат. — Я предлагаю игру: для начала пусть каждый из нас назовет одно слово, которое он предпочел бы исключить из нашей беседы. Думайте.

Внезапная тишина выводит Арона из оцепенения. Он вздрагивает, озирается:

— Что? Что такое?

Рэйчел наклоняется к старику, говорит прямо ему в ухо:

— Выберите слово, которое вам меньше всего хотелось бы слышать.

— Нет-нет, я прекрасно слышу, — и он незаметно прицепляет на место свой слуховой аппарат.

— По слову на человека! — командует Шон. — Кэти?

— Клон, — отзывается она. — Никаких клонов, сегодня вечером — ни звука о клонировании, согласны?

— Великолепно! — провозглашает он. — Лео?

— Термояд, — вздыхает Леонид. — Если можно.

— Решено! — говорит Шон. — Обходимся без Интернета, клонирования и всего атомного. А другие что скажут? Патриция?

— Рак.

— Разве только в качестве зодиакального знака. Брайан?

— Палестина, — заявляет Брайан, и все хохочут в ответ.

— Если цензура запрещает Палестину, — говорит Арон, слух которого теперь в полном порядке, — Израиль тоже придется вычеркнуть.

— А как же! — восклицает Шон и осушает свою рюмку в восторге от того, что дело приняло подобный оборот. — А ты, Чарльз?

— Может быть, удалось бы упразднить всякое упоминание о разводе?

— Эх-хе-хе, вот это будет нелегко! — ухмыляется Брайан, который, как с ним всегда бывает во хмелю, похохатывает и потеет сверх всякой меры (лоб и нос у него уже багровы от смеха, очки запотели). — Но ведь можно называть его «словом на букву «Р»", правда? А ты, — примирительно хихикнув, он повернулся к жене, — ты тоже, Бет, имеешь право что-нибудь запретить.

— Это смешно, — отрезает Бет. И, покраснев, скрещивает руки на своем пышном бюсте. Ей ненавистна та роль, в жесткие пределы которой она попадала всякий раз, когда оказывалась в обществе Шона: роль туповатой, нетерпимой моралистки, между тем как, по существу, она совсем не считала себя такой.

— Ну же! — взмолился Брайан. — Ведь это всего лишь игра!

— Ладно, в таком случае… скажем… калории!

Новый взрыв смеха.

— Вуди Аллен! — предлагает Рэйчел.

— Саддам Хусейн! — сказал Дерек.

— Виагра! — крикнул Хэл, и кое-кто из присутствующих поддержал его, захлопав в ладоши. — А ты, Хлоя? — вопросил он нежно, обернувшись к своей молодой жене. — Есть какая-нибудь вещь, о которой ты предпочла бы не говорить?

— Да, сказала Хлоя.

— И что же это? — полюбопытствовала Рэйчел.

— Люцерна, — произнесла Хлоя с легкой вызывающей усмешкой, которой мгновенно и навсегда покорила сердце Шона. (Слово «люцерна» она узнала от одного из своих клиентов, поскольку всегда спрашивала у них, чем они в жизни занимаются, чтобы они воображали, будто она интересуется ими как личностями, так оно лучше, дело тогда идет побыстрее; все они прикидываются преуспевающими врачами, адвокатами или бизнесменами, а чем больше врут, тем сильней распаляются, но тот ей так и выложил, что, дескать, люцерну культивирует — чего-чего, а такого нарочно не придумаешь! — и коль скоро она после обеда успела выкурить несколько сигареток с дурью, то прямо взвыла от хохота при этом сообщении: «Зад-зад-задрипанная лю-лю-люцерна!» — лепетала она, неверными пальцами запихивая в сумочку пачку десятидолларовых бумажек, которые он ей дал. «А люцерна — это как?» К счастью, тот парень и не подумал возбухать, он ей объяснил, что люцерна — красивое кормовое растение с сиреневыми цветочками, у него ее полно, несколько сотен гектаров в провинции, что граничит с Альбертой, так-то, целые поля этих меленьких цветиков простираются, насколько хватает глаз, — при одной мысли об этой бескрайней сиреневой прелести Хлою охватило непривычное умиротворение.