Фальк изумленно поднял глаза:

— Да, именно так, что-то в этом роде.

— Никакого объяснения это, конечно, не дает, тайна остается тайной, но, вероятно, это может что-то раскрыть в природе тайны. А именно: что он, собственно, был ничем. Полый памятник, как вы сказали. И его магнетизм, который он излучает и по сей день, и власть, которая была предоставлена ему немецким народом, — все это не вопреки его бездушности, а благодаря ей.

Гертер вздохнул и затем продолжил:

— Мы, конечно же, должны все время быть настороже, чтобы не впасть в его обожествление, пусть даже с отрицательным знаком. Иначе мы станем обожествлять то, чего не существует.

Некоторое время его мысли наталкивались и спотыкались друг об друга, как стая волков, из — под носа у которой ускользает добыча, ему очень хотелось бы сейчас сделать несколько записей, но было неудобно перед Фальком. Юлия что-то сказала, он не расслышал се слов, но уловил их смысл. Всякое озарение приходит мгновенно, словно молния в грозовом небе, но до того, как под громовые раскаты начнет разверзаться бездна, проходит обычно несколько секунд. Пусть не сейчас, но обязательно сегодня, до конца этого дня он должен найти момент и зафиксировать на бумаге все то, что он так внезапно понял и одновременно не понял.

Ведь если это и в самом деле так, то напрашиваются парадоксальные выводы. Если представить, что Гитлер — это почитаемое и проклинаемое воплощение пустоты, в которой нет ничего, что могло бы удержать от страшных вещей, то показ подлинного лица фюрера в зеркале литературы, как он сам выразился вчера во время беседы с Константом Эрнстом, окажется невыполнимой задачей, ведь само лицо отсутствует. Его следовало бы сравнить с графом Дракулой, вампиром, питающимся человеческой кровью, — «бессмертным», не имеющим отражения в зеркале. Тогда получалось, что он не качественно, а по по природе своей отличался от других деспотов, таких, как Нерон, Наполеон или Сталин. Все это были демонические фигуры, но даже в демонах есть что-то хорошее, в то время как сутью Гитлера как раз и было отсутствие сути. Парадокс, но именно в отсутствии «подлинного лица» заключалось его подлинное лицо. Выходит, успехом для него как для автора будет невозможность создать задуманную разоблачительную фантазию? Если это подтвердится, то окажется, что Гитлеру в очередной раз удалось скрыться, но такого шанса ему больше нельзя предоставить.

Гертер испугался за самого себя. Что за тему он избрал для исследования? Не слишком ли он хватил? Ему грозила опасность. Но он уже не мог позволить себе отступить, интуиция подсказывала ему что все должно свершиться сейчас или никогда, и будь что будет; если кому-либо такое под силу, то уж ему наверняка. «Вероятно, для этого я и живу на земле», — сказал он вчера вечером Марии, словно ощутив себя посланцем Неведомого Мира. Но благоразумней было бы все же на всякий случай, на манер изолирующей прокладки, поместить между собой и своей взрывоопасной повестью какого-нибудь рассказчика — скажем, молодого человека лет тридцати трех, который, будучи дальше от Второй мировой войны, чем сам он от Первой, не побоится обожествлять Гитлера, даже если есть риск стать потом самому жертвой эксперимента. Такой человек мог бы быть его сыном в литературе, и его имя, конечно же Отто, — результат химической реакции между «Рудольфом Гертером» и «Рудольфом Отто» — теологом, предложившим термин mysterium tremendum ас fascinans. В любом случае с этой минуты его ничто более не останавливало. Если удастся под конец двадцатого столетия навесить на Гитлера ярлык нигилистской божественности, ему никогда больше не придется осквернять уста этим именем.

10

— Вы побледнели, — сказала Юлия. — Вы хорошо себя чувствуете?

Гертер поднял на нее глаза:

— Честно говоря, не совсем. Такое не редкость в нашем возрасте.

— В нашем, говорите? Да вы еще совсем мальчишка.

Он взял ее морщинистую руку и, на старомодный австрийский манер, поцеловал.

— Итак, — обратился он к Фальку, — он вошел внутрь, и что было потом?

Через три четверти часа на кухне раздался телефонный звонок, скорей всего, это была Ева Браун. В сопровождении адъютанта Краузе он с бьющимся сердцем направился наверх, в черных брюках и белом мундире с золотыми эполетами и с рунической вязью СС на фоне черных ромбов на стойке воротника; руками, затянутыми в белые перчатки, он держал поднос с чаем и печеньем. Человек, которого он застал в его рабочем кабинете с низким потолком и стенами, обшитыми деревянными панелями, с выложенной плиткой печкой высотой в человеческий рост, был совершенно другой Гитлер. Вяло-безразличный, аморфный, теперь уже в двубортном штатском костюме, в спущенных носках, с волосами, еще не просохшими после ванны, он сидел, откинувшись на спинку кресла с цветастой обивкой, всего лишь тень того демонического акробата, которым он казался не более часа назад, — и уж совсем ничего общего с впадающим в истерический раж народным трибуном, каким он представал всему миру. Фюрер ковырял в зубах зубочисткой.

— Наверное, он представлял собой нечто вроде дьявольской троицы, — предположил Гертер.

Фрейлейн Браун сидела с ногами на диване под портретом давно умершей матери Гитлера, на которую он был сильно похож: такой же взгляд Медузы Горгоны, такой же маленький рот. Но безразличным он казался только на вид, он сразу заметил, что Фальк новенький. Пока Краузе, стоя по команде «смирно», сдвинув вместе каблуки сапог коротко представлял Фалька, Гитлер буравил его темно-синими, несколько навыкате глазами, — этот взгляд, сказал Фальк, он никогда не забудет.

— Мне кажется, — подумал вслух Гертер, — что он совершенно сознательно этим взглядом приводил вас в подчинение. Ведь вы таили в себе потенциальную опасность — вы могли его легко отравить; но этим взглядом, который вам так памятен, он вас парализовывал, как змея кролика.

Это предположение заставило его вспомнить одно выражение Томаса Манна, который сравнил взгляд Гитлера со взглядом василиска. Василиск, мифологическое существо с крыльями, петушиной головой, увенчанной гребешком, и телом змеи с когтем на хвосте, испепеляет все, на что ни посмотрит, даже камни трескаются от этого взгляда. Убить его можно одним-единственным способом — поднести к нему зеркало и обратить этот разрушительный взгляд на него самого. Подобное действие будет иметь характер насильственного самоубийства. Но даже в василиске можно найти что-то положительное, в то время как Гитлер — это сумма всех отрицательных начал. Заглянувший в его глаза, видел horror vacui.[6]

— Ах, если бы я это тогда сделал! — протянул Фальк.

— Что бы вы сделали?

— Отравил бы его. Но когда у меня для этого появились причины, выполнить это было уже невозможно.

Гертер молча кивнул. Ясно было, что Фальк сейчас коснулся чего-то такого, что брало его за живое, но принуждать его к рассказу, задавая вопросы, он не хотел. Фальк шаг за шагом раскрывал перед ним то, что они с Юлией носили в себе больше полувека, на это требовалось время. Гертер старался не выдавать нетерпения, поглядывая на часы, потому что, даже если смотришь украдкой, это никогда не остается незамеченным. Можно, конечно, смотреть на часы на руке соседа, но ни у Фалька, ни у Юлии часов не было. Интуиция подсказывала, что стрелки приближались к двенадцати.

Всякий раз, когда шеф покидал Вильгельмштрассе и суматошный Берлин и своим приездом превращал дачу в штаб-квартиру, на гору Оберзальцберг слетались и другие высокие чины с семьями. Первым среди них был, разумеется, Мартин Борман, у которого в непосредственном соседстве с Бергхофом было собственное большое шале. Он никогда не выпускал своего господина из поля зрения. Он и дом построил с таким расчетом, чтобы с балкона всегда можно было видеть в бинокль, кто входит к Гитлеру и выходит от него. Неподалеку располагались также виллы рейхсмаршала Геринга и Альберта Шпеера, личного архитектора фюрера.