Видимо, с подачи Вероники Сергеевны все в офисе почему-то стали считать, что я имею влияние на нашу начальницу. В чем-то они, конечно, были правы, только совершенно ошибались в моих возможностях. И, более того, в моем желании использовать это к собственной выгоде или выгоде кого-то еще.
Я не хотел лишний раз попадаться Светлане Григорьевне на глаза. Мне было стыдно. Я видел, как при каждом моем появлении, тревога скачет в ее глазах. Скачет и осядает напряжением. С того самого момента, как я вспомнил девочку Катю из областного санатория, мне казалось, я проник в какую-то запретную область, нарушил миропорядок и жизнь Светланы Григорьевны. Что-то сломал.
С мальчишкой у платформы тогда обошлось, а здесь нет. И ведь не сказать, чтобы я хотел совершить что-то злое и гадкое. Наоборот.
Светлана Григорьевна больше ни на кого не кричала. Иногда повышала голос, но быстро спохватывалась, лицо у нее пунцовело, и она чуть ли не бегом уносилась в свой кабинет. Двигалась она все также стремительно, только человеку, знакомому с ней продолжительное время, бег этот напоминал улепетывание подраненной утки. Иной раз мне хотелось рассказать ей о своем даре, о том, что я использовал его неосознанно, но, боюсь, стало бы только хуже.
— Ну, — Тимур смотрел на меня с ожиданием, — ты поговоришь?
— П-при случае, — соврал я.
— В общем, я на тебя надеюсь. Ишачишь тут, ишачишь… Она ведь уже который месяц странная, не замечал?
— Н-нет. П-прости.
Запиликавший телефон спас меня от продолжения разговора. Тимур уткнулся в монитор, а я, сев, прижал трубку к уху.
— С-слушаю.
— Отпроситься сможешь?
Это был Сергей. Голос его пьяно подрагивал.
Первое время мы с ним встречались часто, говорили долго, о даре, о людях, о многом. О магнетизме, ущербности, магах и ясновидцах, обычных людях и зомби, о собственных ощущениях. Мы должны, Колька, объяснял он мне. Он тоже говорил о мессианстве. Просто должны. Потому что больше некому. Оглянись: некому. Ты видел их? Ты видел их до и после? Понимаешь, какими они могут быть? Великанами. Исполинами. Героями! Пришельцами, блин, из коммунистического будущего! Казанцевскими, снеговскими, стругацковскими людьми.
Хоть чуть-чуть пусть побудут, а?
Я соглашался. Я даже прочитал "Полдень, 22 век" и "Люди как боги", чтобы понять, какое там было будущее. Мне захотелось там жить.
И им захочется, говорил Сергей. Они поймут, что это хорошо, что это их жизнь. Не могут не понять. Через раз, через два, через десять. Ты только сам не думай, что это впустую. Я и не думаю, говорил я. И правильно, тыкал он меня кулаком в плечо, это судьба такая палочная. Палочкина жизнь, подхватывал я. Мы смеялись.
Потом он как-то пропустил встречу, и я заряжал людей один. А через день явился на станцию мрачный, с мертвым лицом, и потащил меня в какое-то невзрачное кафе, где ему сразу поставили мутноватый графин с водкой.
Пил он ее, почти не закусывая.
Сволочи, сказал он мне тогда, все люди — сволочи. Их невозможно любить. Их даже убивать не хочется, только отвернуться, и они сами себя…
Так я узнал, что Сергей — участковый. Пятьдесят второго отдела.
В тот раз он был в квартире, где пьяные родители убили своего сына, мальчишку четырех лет. Стукнули лбом о батарею, чтобы не ревел.
Они даже не люди, шептал он. Животные. И даже не животные, те своих детей… Он тяжелым мутным взглядом нашел меня. Рот его скривился.
Я веру теряю, страшно задышал он. Я скоро не смогу… Я боюсь, что скоро кончусь. Я даже чувствую это.
А вокруг сновали в приглушенном свете невозможно серые посетители, за столами шумно и неисренне радовались, хрипело радио, и водка в графине ловила далекие огоньки…
— Колька, ты там? — вернул меня из прошлого голос в трубке.
— Д-да, — сказал я.
— Придешь?
— К-куда?
— Извини, я не поеду к тебе на станцию, — печально сказал Сергей. — Лучше ты… Я в кафе, в "Заневском Каскаде", ты должен помнить, мы там были как-то.
— Это с-срочно? — спросил я.
— Не знаю, — вздохнул Сергей, — может я так… может и не нужно уже.
Он произнес это так горько, с таким пьяным надломом в голосе, что я понял: это действительно срочно. Это почти поздно.
Кто-то сказал: когда ты начинаешь осознавать свою ответственность перед кем-либо, ты взрослеешь. Наверное, я повзрослел только сейчас.
— Ч-через п-полчаса. Жди.
Трубка пискнула.
Мне казалось, я постучал, прежде чем войти к Светлане Григорьевне, но мое появление для нее почему-то все равно стало неожиданностью.
— В-вы ко мне, Николай?
Лицо ее побелело — не спас и тональный крем. Она отклонилась на спинку. Пальцы тронули ручку, затем телефон, затем подвинули лист бумаги.
— Изв-вините, — сказал я, — можно я п-пораньше?…
— Что?
Светлана Григорьевна уже подумала что-то свое, и ладонь ее потянулась к груди, к сердцу.
— Уйду п-пораньше, — повторил я.
— Уйдете? Куда уйдете? То есть, вы только за этим? — Она выдохнула. Кровь прилила к ее щекам. — Вы, конечно, можете идти. Вы не так часто… Если что-то срочное, то вы обязательно, даже не сомневайтесь… Пожалуйста, я разрешаю… Очень даже…
Умолкнув, она уставилась на меня безумными глазами. Пальцы скомкали лежащий лист. Ее растеряность была жалкой.
— С-спасибо, — сказал я, отступая и поворачиваясь.
Кресло скрипнуло за спиной.
— Что? — выкрикнула Светлана Сергеевна. — Что вы сделали со мной, Николай? Почему я… Вы же видите!
Я не обернулся.
— Это с-само.
Полетевший мне в затылок бумажный комок перехватила дверь. Тимур высунулся было из-за монитора, но счел за лучшее не уточнять, что там с премией. Лицо мое, видимо, не располагало.
— П-пока, — сказал я его скрывшейся за перегородкой фигуре.
Он не ответил, зато Люба на выходе напутствовала:
— Давай-давай, держись!
Улица из-за спешки запечатлелась покачивающимся душным коробом, где стенками были фасады домов. Ноги мои заныли от той иноходи, которая у меня звалась бегом, и я добрался до метро совсем обессилев. До "Ладожской" — две пересадки, на "Восстания" и на "Александра Невского". Или одна — на "Достоевской". Что лучше? Нет, что быстрее?
Эскалатор потащил меня вниз. Я навалился на поручень, давая отдых ногам.
Как глупо все устроено в мире! ДЦП, расстояния, боль. Ничто нельзя преодолеть разом. Все требует борьбы. А Сергей там…
А что он там? Он там пьет.
Затем, под покачивание вагона, и мысли мои были: я еду, я стремлюсь, я скоро буду. Кто и что вокруг совершенно выпало из существования. Толпа. Люди. Подумаешь, люди. Разве они думают обо мне? Нет, уткнулись в газеты, книги, телефоны. Чтобы ничего своего в голове — чужие слова, фразы, мелодии.
Я вздохнул. Злюсь, боюсь опоздать.
Было бы, конечно, интересно, как Гибсон в фильме "О чем думают женщины?", послушать мысли пассажиров рядом. Но вдруг там действительно пустота? Ш-ш-шипение и немного музыки. И что-то вроде: "Жвачное животное, шесть букв. Кошка? Нет, шесть же букв. Тогда собака. Вторая "о" подходит".
Ох, злой я сегодня. Мама с утра, Рита со своими уговорами, живой упрек в виде Светланы Григорьевны. Сергей вот.
Одолев переход на "Достоевской", я снова забрался в вагон. Икры жгло. Стоять не было сил. Нет, две пересадки я бы не вынес.
В "Каскаде" было немноголюдно. Середина дня.
Кафе отгораживалось от холла торгового центра стеклом с наклеенной на него яркой пленкой. Стойка. Несколько плакатов. Цветные шарики светильников. На экране подвешенного у стойки телевизора беззвучно разевал рот блондинистый певец.
Сергей в форменных рубашке и брюках сидел в дальнем углу и изучал пустую тарелку. Изучал внимательно, даже, кажется, что-то соскабливал с нее пальцем.
Графин с водкой перед ним был пуст на две трети.
Меня Сергей заметил, только когда я со стоном (о, ноги, ноги мои!) опустился на стул напротив.