Он шел, сухие травы по сторонам выстреливали кузнечиками, трепетали белыми и желтыми бабочками с текущими от жаркого марева крыльями. И улыбался, вспоминая, как сидя на теплой земле возле вырытых его ножиком ям, они с годоей чистили и ели хрустящие белые клубни, от которых в рот набегало столько слюны, что и воды не надо пить. А потом он болтал, что-то рассказывал о деревне, а годоя слушал и даже сам иногда задавал вопросы. Про сестру спросил, почему ее увезли. И уже уходя, когда годоя снова устроился под старой акацией, а Маур как мог, привязал его ремнями, он вдруг задал первый свой настоящий вопрос, сумел задать! И по глазам годои, устремленным за его плечо, понял — тот тоже узнал первый настоящий вопрос.

— Пусть годоя скажет мне, Мауру из деревни на перекатах. Почему мы молимся ночной птице Гоиро, приносящей бедствия на крыльях темноты, а не светлым первым богам, что жили в радости и сеяли с неба добро?

— Годоя говорит — потому что страх сильнее благодарности. Люди страшатся возможных несчастий больше, чем радуются их отсутствию. Им кажется, добро может и подождать. А теперь накинь мешок на голову человека годои. И приходи, годоя держит свое слово.

Глава 2

— Мама Коси, белая овца уже не хромает, — Маур встал с колен, сматывая мягкую ленту коры, снятую с овечьей ноги.

— Пусть не сердится птица Гоиро, мягкого ей гнезда, — отозвалась тетка и, вылив из миски старую воду на грядки с бобами, поставила ее наземь, — хромать-то не хромает, но повести ее на дальние травы — не дойдет. А Покока еще нескоро вернется.

— Хочешь, я отведу ее на травы папы Карумы, — предложил мальчик равнодушным тоном. И заметив, что женщина колеблется, добавил, — и однолеток тоже возьму, папа Карума позволил, сказал, числом до десяти я могу…

Женщина встала напротив, подозрительно оглядывая мальчика.

— С чего это Карума стал таким добрым? Его трава самая сытная и не сохнет до длинных дождей, не зря же он говорильщик, много за то ему милостей от Гоиро.

Помянув птицу, она скрестила пальцы и покрутила рукой перед большой грудью, затянутой пестрой кангой.

— Он просил, чтоб я помог ему пасти коров. Если ты отпустишь меня. А я возьму овец, он позволит. Но я буду приходить, помогать тебе в доме, пока не вернется папа Покока.

Коси сложила руки под грудью и покачалась на широких ступнях, вдавливая пальцы в мягкую пыль. Она раздумывала. Одной, без мужа вроде и нелегко, но не так трудно, как кричала она о том, провожая Пококу на дальнее пастбище. Да и тут, когда он жил, все больше торчал в своем семейном доме, мирил трех крикливых молодух, это ей, Коси, повезло как старшей жене — у нее свой отдельный домик и даже вон, свои овцы, два десятка. Если мальчишка заберет тех, что не увел на дальние травы Пококо, она прекрасно управится с домом, и даже сама поправит плетень, да выберет, наконец, у горшечника новой посуды. Ухмыльнувшись, Коси вспомнила, как хорошо сидеть в тени большого макори во дворе гончара, смотреть, как он, тощий и красивый, нажимает ногой на свою волшебную деревяшку и круг жужжит, ляпая сырой глиной. А женщины рядом поют, толкают друг друга локтями, прыскают в ответ на соленые шуточки. Их молодость давно утекла со многими прошлыми дождями, впиталась в красную глину, проросла зелеными плетками бобов, но все так же хочется женских радостей. Пока дочери не народили им внуков, тогда уже и к гончару не побегаешь.

— Бери овец, — решила, поправляя ожерелья вокруг шеи, — да можешь там у него пожить, три дня или сколько. И вот что — к ночи не приходи, если решишь ворочаться, вернись засветло. Принеси меда, как найдешь, я напеку лепешек.

— Хорошо, мама Коси, — мальчик сделал серьезное лицо и пошел к загородке с овцами. Сердце стукало, поторапливая — если быстро собраться, то можно пойти уже сегодня, придет к старику заполночь, и ничего, что тот не знает про овец, Маур его уговорит.

— Подожди, — Коси махнула рукой в сторону откинутой на двери занавески, — там на лавке, в полотне сыр. Возьми с собой. Только к колодцу сходи сперва.

— Спасибо, мама Коси.

— Нет, я сама к колодцу, — передумала Коси и пошла в дом надевать кангу поярче. У колодца, в тени трех корявых деревьев сейчас наверняка сидят деревенские бездельники, цедят пиво, бросают кости и поют песенки.

В маленьком доме, ступая по утоптанному глиняному полу, затянула подмышками синюю кангу, расшитую яркими узорами, воткнула в узел волос красный цветок. Слушала, как топочут во дворе овцы и Маур направляет их неровным юношеским голосом, хлопая ладонью по курчавым задам. Птица Гоиро не позволила ей родить для Пококо сыновей, а дочери уже разлетелись по мужниным домам. Но и сирота-племянник сыном стать не сумел, больно другой, все думает, а как рот откроет, вечно спросит такое, от чего хочется защититься пальцами и словами. Сестра его Маура тоже такая была. Правда та все молчала. Зато как пойдет танцевать — хоть убей ее на месте, да разве так можно, под недреманным оком ночной птицы. Не дело это, накликать зависть поверхних и понижних, если ты человек, а не демон какой. Хорошо добрый человек купил Мауру и увез. Вот еще братец ее нашел бы себе, где приткнуться, чтоб его вопросы не превращали Коси и Пококо в камни. И стала бы тогда жизнь Коси такой как у всех. Видно птица Гоиро услышала ее просьбы, и ничего делать не пришлось, уйдет сам. А там глядишь, папа Карума решит, что Маур — юноша, достойный темноты. А уж сыра и молока она ему в дорогу даст. И сотворит заклинаний, чтоб шлось ему хорошо. Всю долгую дорогу, из которой не возвращаются.

Она и сейчас так сделала, хорошо проводила мальчика, как положено. Улыбаясь, подала узелок с головкой пахучего сыра, накинула на узкие плечи старый плащ Пококи. Стоя в дверях, скрестила пальцы, проговаривая дорожное напутствие. Смотрела вслед, пока клубы красной пыли не спрятали от нее тонкую фигуру в линялом зеленом плаще — только беканье овец, топот и звяк боталок на шеях, да окрики мальчика. Улыбнувшись, огладила большие бока и, запирая дверь, заторопилась к колодцу — успеть бы, пока бездельники не разбрелись подремать.

Старый Карума обрадовался нежданному гостю, явившемуся из темноты — ночь уже пришла, и стояла над степью, раскинув черные бесконечные крылья. И сразу же расстроился, узнав мальчика. А потом еще и рассердился. Вот так и знал, думал старый Карума, возясь у костра с горшком, пока мальчик, сбивчиво объяснив про овцу с хромой ногой, и про маму Коси, которая дала сыру, отводил свое маленькое стадо к большому стаду Карумы. Так и чувствовал, когда несколько дней тому погнал его от себя, за дурные вопросы! Разве же такой успокоится. Пока не затянет сам себя в самую сердцевину ночи.

Карума бережно обтер пучком травы закопченное дно мятого железного котелка, чтоб толстый слой сажи не загорелся, и подвесил драгоценный сосуд, выторгованный у проезжего торговца, снова над костром. Что обманывать себя, думал, глядя в огонь и слушая спиной, как распоряжается овцами мальчик, да, жалеет, но пуще того радуется, что мальчишка упрям и вернулся. И теперь Каруме есть, кому рассказать о светлых богах, о том, что приключалось в мире со дня его сотворения. Этот слушать будет. Потому и явился. А овцы что, ладно, пусть овцы, не съедят всю траву, зато парень узнает, что захотел. Ах, я старый стервятник, обругал себя Карума, ведь радость моя, она только для меня, сам себя решил обмануть. Не так парню надо услышать, как мне, дырявому бурдюку, рассказать. И я потом останусь тут, на мягких травах, с собакой, коровами, овцами и подарками за годою. А он заплатит за любопытство. И ведь сам отдам мальчишку, деваться некуда. Кроме него нет таких в деревне. А сроки подходят.

Побичевав себя, Карума успокоился и выкинул все из головы, когда уже совсем собрался побичевать себя дальше — за бичевание. Слишком много ночей провел он под звездами большого неба, слишком долго был один и говорил только с травой и ветрами. Потому знал, мысли часто едят себя за хвост и катятся колесом, никуда не прикатываясь. Потому дело мужчины — уметь наступить мысли на хитрое тулово, раздавить ей упрямую голову. И жить дальше, пусть думает ночная птица Гоиро, нужен ли ей этот мальчик. Не ему, слабому старику, решать за всемогущую темноту…