Заплакал в темноте шакал, другой подхватил и вплелся в вой лающий голос третьего. И вдруг ночная песня смолкла. Нуба прислушался к тихим шагам. Ночь уже подступала к утру, мальчик сказал, никто не пришел с подарками для годои. Но кто-то идет, крадучись и останавливаясь.

Нуба замер, привалясь к стволу. Облизал пересохшие губы шершавым языком. Это Карума, кто еще может прийти?

…Пошевелить руками, ремень порвется, повести головой, сбрасывая другой — с шеи. Снять мешок, чтоб не застали его врасплох, если кому-то понадобилось занести нож над безоружным связанным пленником, с головой, замотанной в старую кожу. И что?

Если мне не суждено увидеть ее, пусть все идет, как должно ему идти, и пусть придет даже смерть — решил воин, закрывая глаза.

А шаги стихли совсем рядом, из темноты послышался шепот:

— Первенец первых богов, сильная птица Гоиро, позволь мне, говорильщику, спрашивать у годои. Всего единожды, мудрая птица. Пусть будет теплым твое гнездо и толстыми птенцы, пусть ночь кормит тебя свежим мясом, а день поит прозрачной водой. Подари мне три ответа твоего годои. И получив их, я кину кости, и если выпадет твое повеление, годоя поселится, где скажешь. А черный сосуд-человек будет разделан на твоем алтаре для утоления твоего голода — мясо для живота, кровь для горла.

Глава 4

Большой черный мужчина сидел, прислонясь спиной к стволу. И под шепот старого пастуха прислушивался к своему телу. Спина читала письмена коры, будто она — рука слепца с чуткими пальцами. И письмена говорили громко, почти кричали, больно продавливая кожу на спине. Ноздри при каждом выдохе нагревали внутренность кожаного мешка, а при выдохе холодили нос и щеки. Он — дышал. Чтоб сердце, прижатое к согнутым коленям, билось, и чтоб кровь бежала по жилам — в руки, через связанные запястья, к сплетенным пальцам. Омывала ребра, толкалась в животе, стремилась к поднятым коленям, поднимаясь в них, как поднимается в гору путник, и после стекала к щиколоткам, тоже схваченным витками сыромятного ремня.

Он пошевелил пальцами ног, упирая пятки в пересохшую землю. Это его живое тело, которое нынче — сосуд, вместилище годои. А еще — голова, наполненная воспоминаниями, тоской, сожалениями, свирепым отчаянием. Не наступит утро, а тело уже умрет. Нож старика поработает над ним, отделяя мясо от костей, и солнце будет светить на пищу для черной птицы Гоиро, окунать лучи в плошку, полную питья для ее горла.

Солнце светлых богов, которых прогнали так высоко, что народу, живущему между огромным озером-морем и черной лавовой пустыней, остался от доброты матери лишь дневной свет, полный теней в углах и щелях.

Может быть, его тело решит само, хочет ли умирать? Может быть, под шепот старика Нуба дождется ответа от собственной крови, от мышц и сухожилий? И если оно скажет — я хочу жить, то нужно лишь повести плечами, мальчик прав, он все еще силен, а с тех пор, как они, таясь от Карумы, копали орехи, стал еще сильнее. И Маур каждую ночь приносит ему мясо и калебас с молоком, перемешанным с коровьей кровью. Поднять голову, отводя ее от ствола. Развести в стороны руки…. Встать, возвышаясь над стариком огромной тенью в ночи.

Но молчание тела не успело обратиться в желание. Старик прошептал заклинание. Под кожаным мешком шевельнулись губы, и с этого мгновения Нуба застыл в собственном теле, способный лишь слушать голос ночной птицы, двигающий его язык.

— Годоя говорит — спрашивай.

Карума, держась чуть сбоку, аккуратно стащил кожаный мешок с головы пленника. И наклонился, стараясь не пересекать линию неподвижного взгляда с белками, поблескивающими в темноте.

— Скажи мне, годоя птицы Гоиро, Маур, сын без родителей — новый защитник тьмы?

Крупные звезды перемигивались, и уже в ночном воздухе сгущалась роса, невидимым, еле ощутимым кожей туманом. Скоро она станет тяжелее воздуха и по капле начнет выпадать из его пустоты, ложась на кончики трав и ветки кустарников с узкими жесткими листьями. Ответ прозвучал в голове пленника и, еле пошевелив его губы, эхом раздался в голове Карумы:

— Годоя говорит, ты прав, слушающий ночь. Мальчик родился и рос, чтоб стать призванным стражем.

Старик перевел дух, кивая, и прищурил глаза, собираясь с мыслями. Пока он шел к дереву, то все твердил и твердил про себя вопросы годое, чтоб не растеряться и не начать нести чепуху, слишком часто он видел, как теряются от голоса годои рассудительные зрелые мужчины, вместо сокровенного спрашивая о безделицах. А потом, сбивая на затылок сложно сплетенные перья и низки кожаных бусин, причитают и плюются, при свете дня вспоминая, на что потратили принесенные подарки. Вот и он, столько раз говорящий с годоей, стоит, согнувшись, ноги дрожат, а голова пуста и в ней звон.

— Спрашивай! — прогремело в пустой голове. И Карума отступил на шаг, со страхом глядя на спокойное лицо великана. Показалось ему или в голосе годои прозвучал гнев? Не было такого. Никогда. Но годоя ждет…

— Скажи мне, годоя в человеке… позволит ли птица Гоиро отдать мальчика бэйунам сейчас? Тогда он попадет на остров еще до дождей и быстрее станет ее стражем. На два года быстрее.

Спрашивая, старик замолкал, а потом добавлял объяснения, со страхом и стыдом понимая, говорит лишнее, чтоб выгородить себя. А вдруг птица поймет его суетные мысли? Но не мог остановиться. Две ночи он маялся, мечась между добрыми чувствами к Мауру и уверенностью, что предназначения тому не избежать, так почему бы не выторговать у ночной птицы кое-что для себя, от колдунов острова невозвращения.

— Нынче смутные времена, и будущих стражей рождается мало, вот я и…

— Годоя говорит, ты хорошо решил, старик. Пусть мальчик пройдет обряд, остров ждет его.

Карума закивал с облегчением, не заметив, что голос в голове прервал его, не дав договорить. Еще один вопрос и опасный разговор окончится. Он знал, спросить нужно о сосуде годои, великан пугал его, хотя никогда до того не было таких точных и ясных предсказаний. Ни тогда, когда годоя вселился в кувшин, ни тогда, когда был он в большой свинье богатого Кербы, и даже когда жил на краю деревни в черном валуне, испещренном неведомыми знаками. Но сейчас перед ним человек. Огромный и сильный. Лучше услышать согласие птицы Гоиро и убить, пока он связан и слаб.

Но когда Карума открыл рот, вопрос вылетел вовсе другой.

— Скажи мне, годоя, сколько овец дадут колдуны острова за мальчика?

Замолчав, сморщился в ужасе. Он выдал себя, проговорил мысль вместо приготовленного вопроса! И остолбенел, услышав ответ на непроговоренное:

— Годоя говорит, он останется в человеке.

— Но я…

— В человеке. Которого ты спас, чтоб он служил тебе и ночной птице Гоиро.

Ошеломленный, Карума не заметил, как изменился голос годои, произносящий последний ответ. Он не знал, что загнанный в угол своего сознания Нуба, сидящий там, закрывая лицо большими ладонями, вдруг почувствовал на них маленькие руки. Смеясь, девочка отвела руки своего раба от его лица и, заглядывая ему в глаза, сказала с упреком:

— Ты решил бросить меня и уйти в смерть? Какой же ты после этого мой Нуба? А еще ты обещал мне стеклянных рыб.

Нуба смотрел на круглое лицо, веселое и немного расстроенное — она верила ему и все равно немного боялась — вдруг он уйдет, уйдет совсем. И поймав взгляд черного раба, девочка перестала улыбаться. Серьезное лицо за мгновение повзрослело, и Нуба увидел женщину, ни разу не виденную им наяву. Скулы стали резче, глаза холоднее и тверже, а в уголках рта появились еле заметные складочки, будто тень тысяч улыбок на подкладке из горестных мыслей и тайных слез. Русые волосы с золотым блеском уложены вокруг головы, а поверх — витая диадема тяжелого золота, с вкрапленными в нее красными и розовыми камнями. И на висках покачиваются две подвески — круглые рыбы мутного стекла с радужным блеском.

«Вот какая ты стала, Хаи. Вот какая ты сейчас».

И третий ответ старик получил не от годои, который смолк, задавленный волей пленника, черпающего силу во взгляде молодой женщины, протянутом через полмира в его сознание.