— Останется в человеке, — повторил голос.

Старик, отступая, закивал, помахивая перед собой сложенными щепотью пальцами: трогал ими лоб, раскрывал ладони в чуть светлеющее небо, кланялся, нащупывая ногой тропинку между колючих кустов. И повернувшись, исчез, забыв накинуть на спокойное лицо сидящего кожаный мешок.

Нуба смотрел перед собой, не видя, как небо становится розовым, и на фоне света сперва чернеют, а потом наливаются костяным блеском сухие ветки. Как наискось вдалеке в прорехах кустарника мелькают плавные стада антилоп. И следом движутся, покачивая длинными шеями, пятнистые жирафы. Птицы, сверкая красной и белой подкладкой крыльев, гомоня, пронеслись над самой травой и прыснули в кроны деревьев, расселись, помахивая яркими хвостами. А он смотрел в глаза Хаидэ, ждал. И она сказала, поправляя подвеску:

— Вот и хорошо, Нуба, а то ты меня напугал. Ты мне нужен, но ты далеко. Возвращайся. А я попрошу у тебя прощения, за то, что позволила уйти. Я проснулась, Нуба. И теперь уже никогда не вернусь туда, в сон бездействия.

— Никогда не вернусь.

Голос был мальчишеским, ломким и в нем дрожала обида. Верхушки кустов перед глазами пленника растаяли, размываясь на фоне яркой желтой степи, и он увидел перед собой лицо Маура. Тот сидел на корточках напротив, запахнув линялый плащ и воткнув в землю тонкое детское копье, кусал дрожащие губы.

— Потому что она сказала, раз я ушел к папе Каруме, то пусть он и берет меня в свою семью, а ей некогда и у нее хозяйство. И выгнала меня. Я даже не взял вещей, а у меня там хороший щит, я его делал семь дней, сам сушил кожу и натягивал. И рисовал. Велела овец привести, к полной луне. И сказала…

Мальчик опустил голову, помолчал и закончил шепотом:

— Сказала, папа Карума заплатил за меня. Дал ей телушку, хоть и худую, но за меня разве дадут больше.

Нуба медленно возвращался из своих мыслей к поляне под старой акацией. Он помнил, о чем спрашивал старик, но ответы годои уплывали из головы, как туман — не ухватить рукой. Да и к чему, он все равно скоро уйдет отсюда. Он все еще не верил в случившееся. Хаидэ говорила с ним, позвала и ждет. Сидя под деревом, не замечая боли в напряженной спине, он ощупывал эту мысль руками, поворачивал ее, разглядывая на свету. Его Хаидэ ждет!

Накрытый радостью, напряг мышцы — вскочить и заплясать так, как прыгал когда-то на вечернем прибое, для радости девочки, закутанной в старый плащ. И — не смог. По-прежнему спокойное лицо и глаза, замечающие мальчика только тогда, когда он оказывался напротив его взгляда. Тревога плеснула в мозг и забилась, как кровь в перетянутой повязкой ране. Что сделал с ним старик, согнувшись в ночной темноте, что шептал, говоря с годоей? Еще два дня назад он мог одним напряжением шеи порвать ремень, притягивающий голову к стволу. А сейчас — сидит истуканом, не в силах повернуть голову и повести глазами.

— Что с тобой, человек годои? — Маур насторожился и, приподнявшись, уставился в неподвижное лицо, — ты не хочешь говорить со мной? Потому что я выгнанный из семьи?

Широкое лицо Нубы покрылось каплями пота. Он силился сказать, но губы не двинулись и только тихий стон раздался, как гудение пчелы за сомкнутыми зубами.

Маур прислушался и выставил перед собой руку:

— Не надо! Это птица Гоиро запечатала твой рот. Не говори. Все равно слова не придут. Ты провинился? Что-то сделал не так? Хочешь, я спрошу папу Каруму?

И глядя, как скатываются с лица капли пота, добавил поспешно:

— Я не буду. Не буду спрашивать. Как жалко. Я думал, раз уж я тут надолго, мы с тобой сможем много говорить. Ты сиди, мне надо идти. Я попробую выведать у папы Карумы, что с тобой случилось. И вернусь ночью.

Черный силуэт исчезал за переплетением веток, а Нуба сидел неподвижно, пряча за окаменевшим лицом мысли, бросающиеся из стороны в сторону. Нетерпение его было таким сильным, что казалось, его разорвет изнутри, если немедленно не сумеет освободиться и побежать через волны ложащихся под ветер трав, оставляя позади деревню, огромное озеро-море с брошенным посередине островом из черных скал, лабиринты тропинок меж лавовых валунов, окруженных колючим кустарником, и стадо папы Карумы. Оставляя мальчика с детским копьем, которого продала тетка за худую телку, безжалостно сказав ему об этом.

Нуба знал, что волки нетерпения способны загнать до смерти любую разумную мысль, и потому победить нетерпение разумом не всегда удается. Он не мог сейчас думать, обрывки мыслей в голове крутились клубком обезумевших ос, но там, за ними стояла стена, возведенная из выученного когда-то. Есть вещи, которые ты должен вывести из своего разума, говорил ему старый учитель, несокрушимые есть вещи-камни, из которых ты сложишь стену, и стена выдержит любые бури. Будь осторожен, не положи туда ложный камень, иначе лишишься способности принимать гибкие решения. Но выбирая несокрушимые, приноси их к стене. Она сдержит бури в твоей голове и не даст тебе обезуметь.

На одном из таких камней было начертано «не позволяй нетерпению совершить первый шаг, всегда сделай его сам. И пусть будет он к знанию».

Пленник перестал биться внутри окаменевшего тела. Глядя перед собой на широкую панораму саванны, открыл внутренние глаза и ждал, когда его взгляд обратится в себя. Ожидание, полное свирепого нетерпения. Все так же билось оно в его голове, бурей в закрытом сосуде, но как только пришло ожидание, оттуда, из камня в стене, буря была обречена. Время текло и казалось Нубе вечностью, но он просто сидел и ждал, отрешившись. И когда мир состарился и умер, когда его Хаидэ, заплакала, упрекая за то, что не успел, а старая нянька Фити воздела над ним руку, посылая проклятье на большую бритую голову, вымазанную красной глиной, когда все-все уже было поздно делать, и буря стала не нужна, она стихла. И по тихой воде отчаяния проплыли, лениво покачиваясь, неясные воспоминания о ночных ответах годои. Неясные…

И тогда, мысленно сжав кулаки, Нуба собрал все силы и закричал, раскалывая голову криком, которому некуда была деваться.

«Княжна! Помоги мне, княжна! Теперь мне нужна твоя новая сила!»

— Не кричи так, — Хаидэ сидела на корточках, так же, как Маур недавно, озабоченно заглядывала в черное мокрое лицо, — я слышу тебя. Сплю и слышу.

«Я помню, что спрашивал старик. А что отвечал годоя?»

Мальчик петлял среди черных скал, длинных и корявых, как пальцы великанов, торчащие из-под земли. Идя к рощице, служившей домом папе Карумы, думал, хмуря брови и для усиления думанья иногда бил себя по лбу основанием ладони. Он, конечно, обиделся на тетку, ведь она ему родная кровь, а папа Карума хоть и хороший, но чужой старик. Но Маур почти мужчина и это он переживет. А вот годоя страдал, он видел это в его глазах, устремленных туда, где трава прорастает в небо. Сейчас нужно придумать, как ему помочь.

И чем дальше шел мальчик, погруженный в планы спасения пленника, тем яснее становились воспоминания Нубы о ночном разговоре.

Ничего не надо было ему, ни биться, ни кричать, только сидеть, глядя в глаза Хаидэ, сидящей напротив и не видеть ничего, кроме этих глаз. И думать не о том, как вырваться, отбросить все и побежать через полмира, а о вещах по-настоящему важных.

«Будто мы не расставались», подумал Нуба и сглотнул, почувствовав, как гулко прокатилась по горлу слюна.

— А мы и не расставались, — ответила девочка. И губы пленника пошевелились, расходясь в улыбке. Она говорит с ним, по-настоящему, хотя выглядит так, как выглядела еще в степи, еще до того, как стала нареченной невестой князя. Но неважно сейчас, что тут правда, а что лишь в голове — ведь его тело возвращается к нему!

И, расслабляя и напрягая мышцы, одну за другой, сплетая пальцы и поворачивая голову, глядя на траву и черные стволы далеких деревьев, он продолжил думать о самом важном сейчас.

Маур. Внезапный помощник и собеседник, тощенький четырнадцатилетний мальчик, с узкими плечами, замотанными линялым зеленым плащом. Этот рваный плащ отдала ему тетка, а потом продала мальчика говорильщику папе Каруме. А тот, сраженный жадностью, просил годою о милости птицы Гоиро — продать мальчика дальше и много дороже.