Так мог бы сказать шаман, и об этом он промолчал, глядя в глаза князю.

А потом кивнул. И степь, встрепенувшись, снова загомонила.

— Отдохни, князь. Когда солнце теменем коснется травы, появится сережка Ночной красавицы. И начнем. Но ты должен знать, измененный, вернувшись, может наделать бед…

— Я знаю.

— Но измененный забывший, выбросивший свое племя из сердца — уничтожит его, если пути пересекутся. Я заберу его память. Но лишь боги и судьба поведут его дальше. И они могут привести его в племя. Снова. Которое стало ему чужим, совсем чужим.

— Я знаю и это. Но я не бог, и не судьба. Пусть они распоряжаются нашими жизнями.

Торза поднялся и, прикладывая руку к груди, склонил голову. Патахха кивнул и остался сидеть, снова закрыв глаза и слушая, как вождь тяжело прошел мимо и скрылся в своей палатке.

… Мысли похожи на шары. Учитель Беслаи, одержимый заботой о народе, решил создать ему новую судьбу. И создал, ввергнув цветущую Землю Долин в горести и страдания. Народ предков залечил раны и продолжил жить за отрогами снежных гор. А Беслаи взял в рукавицы воина людей, что ушли с ним, и дал им сделанную судьбу. Судьбу жить вне прочего мира, тесно и крепко связанными и, когда Зуб Дракона рвет эти связи, он умирает. Общая кровь, одна на всех — мужчин, детей, стариков, женщин…Тот, кто уходит в наем, не рвет связь, племя сильно и нити лишь тянутся, не разрываясь.

Патахха поднял коричневую руку и сжал кулак, разглядывая, как прижимаются друг к другу пальцы, сплющиваясь до боли.

… Порча крови настигает всех, кто связан, не щадя никого. Абит — порченая кровь. И он, забыв себя, возможно, не вернется в племя никогда. А если выживет и если суждено ему будет встретить на новом пути кого-то из племени, ставшая чужой кровь не подскажет ему — вот мой брат. И, может быть, он пойдет дальше, новой дорогой, отдельной. Или, случись им биться — убьет одного из своих бывших братьев.

Но болотная болезнь начинается с крохотного пятнышка на пальце. Одного. А потом появляется другое и третье. Не Абит. Другой. И еще один…. Если племя состарилось и слабеет так же, как одряхлело когда-то в неге и довольстве государство Земли Долин.

Патахха медленно поднялся, упираясь руками в колени. Стряхнул крошки с подола длинной рубахи.

…Князь мудр. На его долю выпадают испытания, каких не познали его дед и отец. Если сад в голове Абита — начало общей болезни, то все дальнейшее — дело богов и судьбы. Это приносит спокойствие. Пусть все идет, как идет. Он, старый Патахха, небесный ши племени, горд, что на его долю выпали такие события. Пусть кровь жизни играет и бьется, как хочет. Надо прилечь, отдохнуть, может быть, увидеть сон, о птицах. И после отпустить мятежного Абита, уходящего, изменяясь. Дать ему свободу, первому за многие годы. Пусть идет в мир.

Когда небо наполнилось вечерней зеленью, грифы снова слетели в голову старого Патаххи. Ненадолго. Прошлись, поворачивая головы и разглядывая степь, поворошили начисто объеденные кости (полевые мыши и кроты поснимали остатки, недоступные толстым клювам), и самый старый, могучий гриф, с хриплым клекотом поднявшись в воздух, обрушился всем телом на решетки костей. Тройка других подскочила, топчась по останкам. И, растоптав в пыль бывшую жизнь, ставшую смертью, птицы взлетели, исчезая в дымном закатном небе. На искрошенные кости пролился легкий дождь, размывая белизну, пошевелила осколки, проклевываясь, новая трава. И все исчезло. Кроме степи, мерно стучащей шепотными бубнами младших ши племени.

Патахха, обрядившись в вышитую рубаху тонкой замши, отороченную по вороту огненным мехом, тугие сапожки с цветным отворотом, и меховой, расшитый медными бляшками колпак, вышел на середину площадки. Повернулся лицом к просвету меж двух палаток. Там вставала неровная толстая луна, а над ней дрожала зеленой слезой серьга Ночной девы. Мать Солнце подарило деве Миисе прекрасные серьги, ожидая радости свадьбы. Но осталась у девы только одна сережка. Капают на зеленый камень слезы печальной красавицы, и тот загорается глубинным светом. Пока есть любовь в женском сердце, будет гореть в небе зеленая звезда, а как померкнет, то и мир кончится.

Притопывая и кружась, рассказал-спел это старый Патахха, танцуя в кругу, освещенный пятью кострами у наглухо закрытых палаток. У трех костров недвижными тенями чернели фигуры младших, пальцами стукающих в шершавые негромкие бубны. У четвертого сидел, замерев, Торза, рядом с ним — жертвенный баран с распоротым брюхом. Пятый костер ждал Патахху, горел один.

Обманывая рассказом судьбу, ожидающую, чего попросит у богов старый шаман, Патахха кружился, запрокидывая голову, поворачивался к зеленой мерцающей капле, вскрикивал и поднимал руки, маша ими, как старый гриф крыльями. В поворотах приседая, двигался по звонкой земле, пока не добрался до туши, упал на колени, окуная кисти рук в черную кровь. Отскочив, провел по щекам и лбу мокрыми пальцами.

Ударяя и ударяя пяткой в землю, поворачивался, отталкиваясь ногой, а другая проминала мягкую глину и, на одном из несчитанных поворотов, Патахха провалился в нижний мир, возвышая голос, чтоб держаться им за стук бубнов, оставшихся наверху.

Он опускался все ниже и слышал, когда замолкал для вдоха, как тени бродили вокруг и, придвигаясь, пытались заглянуть в глаза шаману огненными багровыми белками. Но глаза Патаххи были закрыты, чтоб не нашли его душу мертвые чужаки и только голос его, связанный с бубнами мальчиков, чертил пустоту решеткой, не давая дотронуться до себя. Плыл вниз, танцевал, опуская вниз ступни, вытягивая вышитые носки сапог, цеплялся за мертвый воздух руками, кожа на которых стянулась от подсыхающей крови. И продолжал петь о земной любви, что дала жизнь вечерней звезде. Делал из слов и звуков лодочку для своей души, иначе мертвый мир заставит его открыть глаза и, заглянув в них, отравит быстрой смертью, заберет навсегда.

Еле слышно звучали бубны, ноги Патаххи устали, а в горле поселилась боль. Но все еще не находили дна носки вышитых сапог, а не встав, не найдет он нужного. Он рассчитывал найти его выше, на высоких стенах колодца, как раньше, когда, опускаясь, протягивал руку и брал, но сейчас рука оставалась пустой, а значит, нужно еще вниз. Куда не ходил, ни разу.

Он опустил голову, сглотнул, не переставая петь, а страх уже стоял рядом, дышал в шею, где отстал от нее воротник из меха старого лиса. Страх был сильным, летал, где хотел и сейчас болтался рядом, наполняя колодец смрадом умерших, не ведающих покоя, и ухмылялся, призывая Патахху, открыть, наконец, глаза и замолчать, покорившись.

А будет ли мне позволено отсюда взойти на снеговой перевал? Мысль готового покориться пришла, будто голова Патаххи стала чревом убитой газели, и в нее запускали головы грязные падальщики, щелкая страшными клювами.

Нет! Нет! — страх смеялся и дергал Патахху за спустившийся рукав. Останешься тут, старый бездельник, чучело, не знавшее женщин, никчема, червяк, бесполезно жрущий яблоко жизни. Захотел к учителю Беслаи? Безумец Беслаи давно мертв, а его воины вырезали друг друга в бесчестном бою, не поделив добычу в ограбленном селении. Там они убивали детей и насиловали женщин, а потом выжившие придумали сладкую сказочку, чтоб держать в плену всех, кто верит.

— Нет, — простонал Патахха и стих, чтоб не пропустить умирающего в неизмеримой выси шелеста бубнов. Но напрасно он напрягал слух, высь смолкла, уступив место звукам нижнего мира: страшным, чавкающим вздохам, надрывным ноющим стонам и гулкому смеху. Нитка, связывающая Патахху с жизнью, натянулась и задрожала, истончаясь, — вот-вот порвется. Запричитав хриплым шепотом бессвязные слова песни, шаман запрокинул залитое слезами лицо и открыл глаза, в надежде увидеть в горле колодца зеленый свет звезды. Но тут же зажмурился, спасаясь от багрового взгляда бродящих вокруг смертей. Нитка тенькнула и порвалась, отпуская дергающееся тело старика. Он полетел вниз, крича, понимая, — нет возврата, и лишь пытаясь снова поверить, что великий Беслаи не оставит его в бездне, протянет огромную руку и вознесет на сверкающие отроги далеких гор.