Ахатта.

Оглядевшись, Пень присел на корточки у потухшего костерка, нащупал одежду. Собрался было натянуть штаны, но, морщась от липкости грязных ладоней, снова пошел к озерцу. Ополоснувшись, замер, рассматривая себя в успокоенной глади. Из воды на него смотрело широкое лицо, скулы покрыты короткой бородкой, вдруг посветлевшей и завившейся в разные стороны мягкими прядями. Он отвел упавшие на лоб русые волосы, заглянул в светлые глаза. Горячо стукнуло сердце, когда вспомнил о сне, в котором глаза его были глазами Беслаи, ледяными до синевы. Но нет, это его глаза, глаза Пня, только, вроде бы, выгоревшие за день одиночества до серого цвета, вместо привычного темного. Наклоняясь, тщетно пытался в наморщенной от ветерка поверхности разглядеть себя получше, но не смог и, махнув рукой, натянул рубаху, штаны, подпоясался ремнем.

— Когда ты последний раз видел себя, Абит? — спросил вслух и покачал головой. Не было нужды разглядывать свое лицо, вот и не смотрел. Наверное, такой и есть, все время.

Ахатта. Но это всего лишь сон.

Стоя над водой, которую изнутри трогали рыбы, оставляя на гладком медленные круги, он полой рубахи вытер лезвие ножа, спрятал его. Сны приходят разные. Некоторые из них вещают о будущем или говорят о далеком. И без пришедшего странного сна Пень знал, с Ахаттой что-то случилось. Но не было в дневном сне метки о том, что он настоящий. Он бы метку увидел, или услышал. Важнее было другое сейчас.

Медленно двинулся в зеленый сумрак, пронизанный красными лучами уходящего солнца. Прошел под березой, засматривая наверх, там, где ветви истончались и чертили еще яркое небо. Потрогал шелковистую кору. Постоял перед зарослью ежевики, усыпанной белыми цветами. Над каждым цветком висела пчела, и многие разные мухи мелькали радужными крылышками.

Там, откуда ушел, он сейчас гнал бы отряд мальчишек, покрикивая и направляя, подгоняя отставших, по холмам и рытвинам, дальше и дальше, чтоб встретить ночь в дикой степи и, разведя костры, а может быть, таясь без огня, заночевать на траве, уча молодых жизни воина. А теперь некуда торопиться, и, оказывается, он видит множество вещей, невидимых раньше. Мухи. Кузнечики. Маленькое гнездо на конце ветки. Резные листья дуба, очерченные бронзовым светом. А ведь Зубы Дракона гордятся тем, что вросли в мир, и сердца их бьются вместе со степными травами и дуновением ветра. Но вот он один, и некуда торопиться, и вдруг он увидел больше. Получается, он вышел на свободу? Из клетки обязанностей, сменяющих одна другую. Жил ли кто в племени свободно? Без нужды встать до солнца, и делать то, что делалось испокон веку, завещанное Учителем Беслаи. Похоже, никто.

Двинулся к опушке, раздвигая ветки орешника. И остановился опять. Зачем ему снова в путь? Куда он идет? Нет задания, нет обязанностей, и поручений нет.

— Я теперь… такой. Могу вот…

Негромкий голос вплелся в вечерние звуки рощи, не нарушая их.

Абит сел на небольшой холмик и пощупал рукой сочную траву. Можно никуда не идти, остаться. Ловить рыбу, идти в степь, разыскивая перепелиные гнезда и заячьи норы. Возвращаться к озеру и сидеть перед закатом, пока солнце медленно идет вниз, касается краем границы вод и красит гладкую поверхность красным. А потом, когда надоест, идти дальше, может быть к морю, жить там, вырыв в большом обрыве землянку. Построить лодку, как те, что бывают у речного племени. Не для рыбалки, — Пень знал, никогда не пропадет он в степи или у воды, потому что умеет быть зверем, — а для того, чтоб однажды отправиться к солнцу, загребая веслом и крича новые песни. Вдруг вспомнил, как дети по весне выпускают из клеток степных птичек и мелких зверьков, которых кормили всю зиму. И смеются, глядя на беспорядочные прыжки степного прыгунчика, который, задрав хвост с черной кисточкой, боится степи, замирает, мечется, не зная, что делать с этим огромным миром, обступившим его. И падает, притворяясь мертвым.

— Я не степной прыгун! Я знаю, как быть, и знаю мир. Я сам и я не пропаду.

Сознание огромности свободы вдруг закружило большую голову Пня, и он схватился за лохматые волосы, потянул сильно, смеясь и крича.

— Я сам! Сам! Что хочу!

Тут же смолк, сторожась, чтоб крик не услышали издалека, вскочил, разбрасывая вокруг себя вырванные пучки травы. И остановился. А как же Ахатта? Все Зубы Дракона знают друг о друге, так есть. Воины знают больше о каждом из них, на любом расстоянии. Ранен ли, или погиб и смотрит сверху, уходя за перевал. О женщинах и стариках знают меньше, просто приходит ноющая боль в сердце и у боли этой есть имя. Вот болит его сердце и говорит ему — Ахатта.

Солнце село, и роща ушла во мрак. Скоро взойдет луна, в степи ее уже видно, а сюда она заглянет сверху, уже белой и маленькой. Вместо кузнечиков засверчали сверчки, дневные птицы примолкли, лишь изредка вскрикивая. И ухнула в вышине ветвей маленькая сова.

— Она чужая жена. Исма ушел, слава ему и пусть дорога к Учителю будет спокойной, но все равно Ахатта — чужая жена и любит только его.

Он проговорил это в темноту и прислушался, будто ожидая ответа. Не услышав, сказал еще, нажимая на каждое слово, с вызовом:

— И в города я могу. Теперь вот. Там многие чудеса.

Сверху из темноты порхнула невидимая тень, чиркнула рядом с ухом мягким крылом и унеслась, показывая в свете восходящей луны угловатые крылья. Но женщина из дневного, не отмеченного правдой о жизни сна, смотрела в его глаза своими, они дремали, но в них был страх и просьба. Провожая взглядом мелькнувший призрак поманившей его свободы, Пень прошептал:

— Надо идти, к Ахатте. Надо.

Повернулся, разыскивая в серебрящихся стволах просвет, ведущий к опушке.

Летучая мышь, трепеща уголками растянутых по тонким косточкам крыльев, мелькнула на диске луны и унеслась в небо, собирая на черный силуэт крапки звезд.

И вдруг заболело левое плечо, резко, будто укусил кто. Пень на ходу машинально хлопнул поверх одежды, сунул руку в ворот. Проведя пальцами по плечу, нахмурился, останавливаясь, медленно ощупал кожу. Растягивая ворот, стащил рубаху с плеча и, выпятив подбородок, попытался разглядеть в бледном свете, что там. На плече, там, где у каждого человека племени был выбит мелкими шрамами знак — две длинных сходящихся линии, соединенных по широкой стороне волнистой чертой, так что получался длинный зуб, кожа горела и билась под ней кровь.

Сколько помнил себя Абит, столько носил он на плече знак племени, как носят его все люди Зубов Дракона. Длинный изогнутый треугольник из цепочки мелких шрамов. Выросши, он сам принимал младенцев, орущих и дрыгающих ногами, чтобы, зажав тельце коленями, наколоть знак ножом, освященным старым шаманом Патаххой. Каждый нож годился для нанесения знака, но не каждый воин получал это право. И не всегда. Пень получил, в тот год, когда отличился в битве, и Торза, призвав его к себе, велел уйти в дальнее стойбище, сопровождая повозку с тремя только что родившими женщинами. Одна из них была мать Абита. Она ехала, трясясь, укрытая по коленям выделанной шкурой и поймав взгляд старшего сына, улыбалась слабой улыбкой — роды были трудные. Держала на руке маленькую черную головку. Приехали днем, а к ночи на площадке, окруженной палатками, четыре шамана спели хвалу богам воздуха и земли, Матери Трав и Учителю Беслаи. Абиту вернули его нож, омытый в крови ягненка, и он, глубоко втыкая кончик лезвия в детскую кожу, шевелил губами, отсчитывая нужное число точек.

Останавливаясь, поднимал голову и видел перед собой лицо матери, залитое кровью костра, ее широкие черные глаза и закушенную губу. Крик мальчика уносился в небо, полное звезд.

— Теперь в жилах нового воина течет наша общая кровь, — сказал Патахха, беря орущего еще безымянного мальчишку и вытирая маленькое плечо пучком мха, — возьмите его, пусть мать хранит мальчика, пока не придет время.

Шрам-зуб болел все сильнее, руку дергало, казалось, распухнув, она разорвет кожаный рукав. Абит потянул рубаху через голову и она, задевая горящую кожу, показалось ему, сама загорелась — хоть срывай и топчи ногами. По носу хлестнул шнурок, вырванный из ворота, волосы больно зацепились за петлю. Не желая кричать в голос, Абит замычал угрожающе, стращая боль, и закрутился на месте, оступаясь на мягкой земле. Рвал рубаху с плеч, путаясь в рукавах. Отбросил под ноги и вдруг замер. Коснулся горящей кожи, нащупывая бугорки шрамов. Пальцы скользнули по гладкой, ровной поверхности и очередной шрам, разглаживаясь, исчез, перестал ощущаться.