Откровенно говоря, у этой воды такой противный вкус, что никто из нас не был бы огорчен, если бы нам запретили ее пить. Горячая вода хорошая. Она родниковая и без каких-либо дезинфицирующих добавок, ведь ее довели почти до кипения, перед тем как заливать в термосы. Ее нам хватит и для питья, и для приготовления пищи, потому что мы решили не расходовать горячую воду на умывание, как намечалось первоначально. Итак, холодная вода с бациллами — для душа, горячая (вернее, теплая) и ничем не зараженная — для чая, кофе и стряпни.

После нашего короткого прыжка (пять секунд вентиляции уравнительных цистерн) мезоскаф продолжает всплывать. Сначала медленно, метр в минуту, затем побыстрее, до 3,5 метра в минуту. Опять загадка… Кто виновник подъема: восходящая струя, обладающая средней скоростью больше 1,8 метра в минуту? Или один из клапанов пропускает воздух, он продолжает вытеснять воду из уравнительных цистерн, мы становимся легче и потому всплываем неожиданно быстро?

Конечно, мезоскаф при всплытии нагревается, его объем увеличивается, и абсолютный удельный вес становится меньше. Но этот фактор с лихвой уравновешивается тем, что выше вода тоже становится теплее и легче. Собственно, это явление определяет нашу стабильность. Единственно разумное и приемлемое с точки зрения Кена Хэга объяснение: мы попали в сильный восходящий поток. Чтобы притормозить всплытие, поступим, как прежде: примем немного воды в уравнительные цистерны.

К 21.15 мы снова более или менее стабилизированы с небольшой тенденцией к погружению, так как нам пришлось придать аппарату отрицательную плавучесть, чтобы противостоять восходящей струе.

Фрэнк еще не завершил свои наблюдения на грунте. По молчаливому сговору мы сократили пребывание в придонном слое, потому что холод буквально сковывал наши члены. Однако район с чрезвычайно интересными геологическими особенностями, который волнует Фрэнка, по-прежнему простирается внизу под нами, и мы решаем еще два раза спуститься на дно — около 4.00 ночи и завтра во второй половине дня. И не надо сутки зябнуть: будем проводить на грунте по два-три часа, а в промежутках всплывать и согреваться в более теплых водах.

В очередной вылазке на дно нас ждет глубина побольше — 540 метров. Пока Кен Хэг и Фрэнк Басби изучают программу взрывов, подготовленную для нас поверхностью, я пользуюсь случаем понаблюдать море через иллюминаторы. За бортом темно — светильники выключены, а в 4 часа утра дневной свет даже летом не очень-то проникает на такую глубину. За полсотни метров до дна проходим через косяк красивых головоногих — каракатиц длиной около 20 сантиметров. То одна, то другая каракатица извергает облачко цвета сепии. И так как мы дрейфуем вместе с водой, облачко видно очень долго. Очертания его изменяются чрезвычайно медленно; в первую минуту оно отдаленно напоминает каракатицу, поэтому родилось предположение, что каракатица выпускает его, чтобы обмануть своих врагов.

На самом деле у каракатицы скорее всего другая цель, если тут вообще применимо такое слово, а именно ослепить своими чернилами противника и скрыться.

Можно возразить, что все это происходит в темноте, во всяком случае если взять нашу теперешнюю глубину. Так в чем же дело? Может быть, извергаемая каракатицей жидкость воздействует на обоняние рыб и, как говорится, сбивает их со следа? А может, чернила каракатицы[80] каким-то образом искажают излучаемые ею импульсы (скажем, изменяя электропроводность воды) и действуют вроде алюминиевой пыли, которую выбрасывает самолет, чтобы уйти от назойливого луча радара? Можно провести и более прозаическое сравнение: когда облачко начинает рассеиваться, оно напоминает фигуру из теста Роршаха, который нам несколько недель назад предлагали психиатры для контроля нашего поведения во время месячного дрейфа под водой.

Около 6.00 двадцать второго июля мы, как было задумано, идем вверх, чтобы провести утро в менее суровой зоне, на глубине около 350 метров. А в 13.15 мы опять готовы идти вниз.

Сейчас на борту 11,5 °C. Кто назвал Гольфстрим теплым течением?..

Около 15.00 начинаем набор глубины, не подозревая, что это наша последняя экскурсия на дно в этой экспедиции.

У нас было намечено еще три вылазки, но течение увлекло аппарат в район с такими глубинами, что дно оказалось далеко за доступными мезоскафу пределами.

Нас несет на север с такой скоростью, что мы не можем точно определить, из чего здесь состоят донные отложения.

Этот последний рейд на дно подарил нам незабываемые впечатления, каждому посчастливилось увидеть что-то красивое или интересное: краба шириной 25 сантиметров, маленького ската, «огромную» рыбину — для нас сейчас 30–50 сантиметров уже событие…

Дрейф над грунтом длится около получаса. Гайдроп придает аппарату нужное направление, сонар — наш «дозорный отряд» — исправно прощупывает путь, и все идет гладко. То и дело видим небольшие «поперечные» борозды (их направление: восток-запад), чередующиеся с мелкими, но широкими ложбинами, которые тянутся «продольно» с юга на север. Приборы Кена Хэга и Фрэнка Басби регистрируют рельеф и строение дна; изучать эти данные они будут после. Однако Дон Казимир недоволен: они слишком расточительно тратят «его» электроэнергию. Дескать, мне как начальнику экспедиции следовало бы подумать над распределением ресурсов и очередностью работ. Но много ли толку будет от нашего дрейфа, если мы откажемся от наблюдений? Разумеется, я отлично знаю, что Дон, как и все мы, думает только об успехе экспедиции и охотно выделил бы нам больше электроэнергии, если бы мог.

В 16.00 покидаем дно; больше в этом дрейфе мы его не увидим. Трижды примерно по десять секунд с промежутком в три минуты подпускаем сжатый воздух в уравнительные цистерны. И опять происходит что-то не совсем понятное. «Бен Франклин» всплывает, но скачками, после которых делает короткие передышки, иной раз даже немного спустится, прежде чем продолжать подъем. Чтобы точно предусмотреть ход всплытия на ближайшие несколько минут, понадобилась бы вычислительная машина, мгновенно учитывающая все факторы: прежнюю, нынешнюю и будущую температуру воды, корпуса и внутренних помещений мезоскафа; прежнюю, нынешнюю и будущую плотность воды; кривую скорости течения; данные обеих уравнительных цистерн и точный вес всего мезоскафа; сжимаемость воды и мезоскафа в зависимости от давления среды; наконец, вертикальное слагаемое скорости перемещения воды. Только так можно было бы рассчитать движение мезоскафа, который ведет себя словно маятник, колеблющийся около непостоянной точки равновесия и подверженный переменным импульсам — позитивным и негативным. Слои разной плотности заставляют его рикошетировать, собственная инерция тормозит его реакции, и мощная струя воды, с которой идет аппарат, увлекает его то вверх, то вниз.

К 20.30 «Бен Франклин» как будто стабилизируется у отметки 270 метров. По-прежнему холодно: внутри 12 °C, снаружи 12,08°. Значит, корпус еще нагреется, после чего мы подвсплывем на несколько метров.

Вечером я лег спать пораньше и, судя по моему вахтенному журналу, спал очень крепко.

Проснувшись на следующий день, в среду 23 июля, обнаруживаю, что мезоскаф вошел в беспокойную зону: окружающую нас среду пронизывают внутренние волны. Конечно, мы ничего не ощущаем, в нашем представлении царит полный штиль, но одного взгляда на графики глубины за последние часы довольно, чтобы убедиться, что нас качают внутренние волны рекордной пока что амплитуды. Поднимемся за двенадцать минут на 30 метров и тут же без какого-либо вмешательства с нашей стороны за семь-восемь минут опускаемся на 50 метров. Правда, Кен Хэг рассказывает, что на подводной лодке однажды попал во внутренние волны с амплитудой в 50 метров за две минуты. А в общем-то большой роли это не играет (просто душу бередит), средний курс дрейфа нас вполне устраивает. Течение несет нас параллельно берегам штата Джорджия строго на северо-восток, и скорость приличная — чуть больше двух узлов.