У ворот стояли вооруженные до зубов солдаты, а за ними какие-то господа в пестрых камзолах с бумагами и гусиными перьями; всех проезжающих они заносили в большие свитки. Почтовые кареты проехали. Все немецкие воины были огромного роста, на головах у них красовались причудливые остроконечные шлемы, а усы закручивались, как бараньи рога.

Йоун остановился перед стражей, заглянул в ворота и хотел продолжать свой путь. Но внезапно два скрещенных копья преградили ему дорогу. С Йоуном заговорили по-немецки, и ему трудно было растолковать солдатам, кто он такой. Его обыскали, но не нашли ничего, кроме нескольких мелких голландских монет, которые солдаты тут же поделили между собой. Затем они затрубили в рог, и на зов явился какой-то мрачный великан. Солдаты хотели передать ему Йоуна, но великан пришел в ярость. Завязалась перебранка, из которой Йоун понял только одно слово: «Повесить». Кончилось тем, что человек этот все же увел с собою Йоуна. Подталкивая его концом сабли, страж повел его по едва освещенной широкой лестнице в крепость. Они долго шли по лестницам и коридорам, пока не очутились в большом зале с зияющими в стенах открытыми бойницами, сквозь которые проникали ветер и дождь. Гигант так толкнул Йоуна в бок, что тот стремглав влетел в дверь. Было темно, как в могиле, и только фонарь в руке великана отбрасывал на пол матовый круг. Но когда великан уже хотел закрыть двери, Йоун поставил на порог ногу и, заговорив с ним по-голландски, потребовал у него объяснений. Как и большинство жителей пограничных селений, страж, когда хотел, понимал оба языка. Он пробурчал, что из этих дверей Йоуну уже не выйти.

— К сожалению, — прибавил он, — нынче не дозовешься парня, который вешает. За день он перевешал столько народу, что уморился и теперь дрыхнет со своим подручным.

Затем этот здоровенный олух ткнул Йоуна острием сабли в живот, заставив отскочить от двери, и пожелал ему доброй ночи.

— Эй, — крикнул Йоун, чтобы только продолжить беседу. — Почему бы тебе самому не взяться за это? Я бы тебе охотно помог.

Великан объяснил, что он всего-навсего страж и не обладает правами и полномочиями палача. Да и никто на свете — даже сам господь бог не заставит его выполнять чужие обязанности. Но уж он ни за что не станет уклоняться от выполнения своего долга, возложенного на него самим императором.

— А что у тебя под курткой? — поинтересовался он.

— Убери лапы, это мой хлеб.

— На кой черт тебе хлеб, раз тебя завтра повесят. Я его конфискую именем императора, — Страж приставил саблю к груди Йоуна и вытащил у него хлеб из-за пазухи. Сунув саблю в ножны, он принялся жевать.

— Чертовски вкусный хлеб! Где ты его взял?

— В Голландии.

— Вы, голландцы, — трусы. Только и думаете, что о хлебе. Вот мы, немцы, о нем не думаем. Пушки куда важнее хлеба. Послушай-ка, а у тебя не найдется сыру?

Продолжая уплетать хлеб, он вновь обследовал куртку Йоуна, но ничего не нашел.

— Придет время, и мы, немцы, покажем вам, голландским обжорам, что значит думать только о хлебе. Мы сделаем из вас кашу, сровняем с землей, сотрем в порошок… А может, у тебя водятся деньжата?

Йоун честно ответил, что последние скильдинги у него отняли люди в цветных камзолах.

— Ну, этому-то я верю. Разве эти прохвосты таможенники оставят что-нибудь бедному отцу семейства!

Снаружи кто-то закричал:

— Эй, Фриц фон Блиц, мы что же, больше не сразимся в кости?

— Иду, — отозвался страж. — Ты останешься здесь до прихода палача. А если попробуешь выпрыгнуть в окно, то все равно свернешь себе шею. Сейчас мне недосуг, меня зовут играть в кости.

С этими словами великан исчез, захлопнув за собой тяжелую дубовую дверь. Йоун стоял и ругался то громко, то тихо. Затем он начал осторожно обследовать зал, где ему предстояло провести ночь. Он то и дело наталкивался на какие-то свисавшие с потолка странные предметы, напоминавшие подвешенные в коптильне овечьи туши. Когда он прикасался к ним, они начинали раскачиваться. Однако ему повезло. Как раз в это время сквозь тучи проглянула луна, и ее бледный луч осветил трупы, висевшие на балках. Головы у многих были свернуты набок, лица распухли, глаза закатились так, что виднелись одни белки. Руки у них были связаны за спиной, а пальцы на ногах безжизненно свисали. Но все это выглядело до того нелепо, что у Йоуна даже не возникло желания перерезать веревки, наоборот, — ему захотелось подтолкнуть тела, чтобы посмотреть, как они начнут раскачиваться. Йоун обошел всех повешенных и ощупал им ноги: может, у кого-нибудь еще крепкие башмаки. Он сделал это скорее по старой крестьянской привычке, совсем не думая о том, что обувь может еще пригодиться. Да и башмаки на них были незавидные.

Крестьянин ломал голову, как бы скоротать время в этом мрачном месте. Даже римы о Понтусе здесь казались ему неуместными. Все же он вспомнил, что если сесть под повешенным, вернее, под виселицей, это может принести счастье. Так поступали некогда король Один и другие великие мужи древности! Многое открывалось им, когда они сидели под виселицей. Йоун решил последовать их примеру. Он выбрал покойника, висевшего с краю. Здесь Йоун мог прислониться к стене и ждать, пока на него снизойдет откровение. Он чувствовал себя разбитым и едва опустился на каменный пол, как впал в оцепенение. Так он некоторое время сидел в полусне под повешенными, прижавшись спиной к стене и свесив голову на грудь. Луна опять скрылась, и в зале стояла кромешная тьма. Вдруг Йоуна разбудил какой-то шум. Повешенный выбрался из петли и быстро слез по веревке вниз. Он бросился на Йоуна и принялся топтать его, корча гримасы, которые только мертвец и мог состроить. Он все сильнее топтал крестьянина, напевая при этом:

— Хватит топтать меня, — закричал Йоун, который чуть не задохнулся. Ему удалось вырваться из рук призрака и схватиться с ним врукопашную. Завязалась такая борьба, что камни раскалывались под их ногами. Другие повешенные тоже спускались со своих веревок, танцевали вокруг них пляску смерти, горланили непристойные песни, ругались и вообще вели себя неподобающе. Это продолжалось довольно долго. Йоуну казалось, что никогда еще ему не приходилось так туго. Под конец призрак стал брать верх, и Йоун решил, что ему ни за что не сладить со своим врагом. К тому же живой дрался с покойником, а повешенного второй раз не убьешь. Йоуну оставалось лишь одно — попытаться как-нибудь вырваться из когтей призрака и дать тягу. А поскольку покойники не очень ловки, какой бы мертвой ни была их хватка, то крестьянину в конце концов удалось освободиться. Он подбежал к стене, подтянулся к слуховому окну, прорезанному на высоте человеческого роста, и бросился вниз, не думая, куда упадет. Ров был наполнен водой, доходившей до основания крепостной стены. Йоун долго опускался, потом вынырнул и стал барахтаться. Ему показалось, что он снова угодил в торфяную яму. Только вместо дохлых собак здесь плавали разложившиеся человеческие тела. Барахтаясь как собака, Йоун переплыл ров и выкарабкался наверх. Его рвало, и у него зуб на зуб не попадал. Он осмотрелся и, сообразив, куда попал, решил лучше двинуться обратно в Голландию, чем оставаться у немцев, рискуя нарваться на новое приключение.

Йоун добрел до Амстердама — города, раскинувшегося на берегу большого залива, который голландцы называют Зюйдерзее. Это огромный торговый порт, откуда суда уплывают в далекую Азию. Теперь Йоун уже довольно бегло изъяснялся по-голландски, и ему удалось наняться носильщиком в торговый дом, у которого на одном из каналов были амбары и склады. Ему разрешили спать вместе с человеком, кормившим сторожевого пса. По ночам собака нередко заливалась яростным лаем, а иногда до рассвета не смолкал ее вой.