Михаил Арцыбашев

Бунт

I

Это было большое, казарменного вида, белое и скучное здание, плакавшее отекшей от сырости штукатуркой. Оно было построено как больница: такие же ровные и пустые коридоры, такие же большие, но тусклые, с непрозрачными нижними стеклами, окна, такие же высокие беловатые двери, с номерками и надписями, и даже пахло здесь так же: мытым чистым бельем и карболкой. А самое неприветливое было то, что все здесь было чересчур чисто, пусто и аккуратно, как будто здесь жили не живые люди, а статистические цифры.

В этот день богатая, хорошей фамилии, молодая дама в первый раз приехала для осмотра приюта, так как ее только вчера выбрали вице-председательницей того общества, которое устроило этот приют «для кающихся». Волоча по блестящему полу длинный шлейф и с любопытством и легким смущением оглядываясь по сторонам, она прошла в чистую и хорошо обставленную комнату «для членов комитета», а за нею, размашисто и свободно переваливаясь и шаркая подошвами, прошел секретарь общества, красивый, статный человек в золотом пенснэ.

— Ну-с, Лидия Александровна,— с небрежной шутливостью избалованного женщинами мужчины сказал секретарь,— начнем с приема… новых питомиц нашего высоконравственного учреждения.

— Ну, ну, не смеяться!— кокетливо погрозила ему Лидия Александровна и на мгновение задержала на нем свои большее, красивые и слегка подрисованные глаза.

Надзирательница приюта, желтая и сухая дама, вдова офицера, угодливо улыбнулась и, отворив дверь в коридор, громко и отчетливо сказала, точно считая:

— Александра Козодоева.

За дверью послышались неуверенные и торопливые шаги и вошла небольшая, полная, с крутыми плечами и темными глазами женщина.

Лидия Александровна, сомневаясь, так ли делает и шумя платьем, поднялась ей навстречу.

«Вот они какие… эти… женщины!» — подумала она с интересом, и хотя была очень воспитана, прямо, с брезгливым недоумением, несколько секунд рассматривала ее. И ей все казалось, что это не настоящая женщина, а что-то такое искусственное, специально для приюта сделанное.

Александра Козодоева испуганно и некрасиво косила глазами и молчала.

Секретарь быстро взглянул на нее, но убедился, что не знает, и успокоился.

— Вы, кажется, Александра Козодоева?

— Да-с,— ответила девушка, тяжело и подавленно вздыхая.

Ее давно уже все звали Сашкой или Сашей, и ей было странно отзываться на полное имя и фамилию.

— Вы добровольно желаете вступить в приют?— официально и небрежно спросил секретарь.

— Да-с,— опять испуганно ответила Саша.

Вблизи близорукий секретарь, щурясь, оглядел ее, точно цепляясь взглядом за все круглые и мягкие части ее тела. Саша поймала этот ищущий взгляд и сразу ободрилась, будто натолкнувшись на что-то знакомое и понятное среди чужого и страшного.

— Мы получили уже ее документы, Лидия Александровна… Я распорядился устроить ее на место Федоровой, — слегка пришлепывая губами и уступая ей место, сказал секретарь.

Глаза Лидии Александровны стали испуганными; она почувствовала, что теперь ей следует сказать что-то хорошее и не знала что.

— Это очень хорошо… что вы задумали, — торопливо и путаясь проговорила она,— вам будет теперь гораздо лучше и… вас там поместят… вы идите, я распоряжусь… Корделия Платоновна!..

— Не беспокойтесь, Лидия Александровна,— говорком проговорила надзирательница. — Идемте, Козодоева.

Когда девушка уходила, Лидия Александровна в зеркало увидела прищуренные глаза секретаря, и ей вдруг показалось, что он просто и близко сравнивает их обеих. Что-то оскорбительное ударило ей в голову, она странным голосом произнесла какую-то французскую фразу и нехорошо засмеялась.

«Чего она смеется?» — промелькнуло у Саши в голове.

— А она — ничего! — сказал секретарь, когда дверь затворилась.

Лидия Александровна презрительно вздернула головой.

— У вас нет вкуса… она груба,— с бессознательным, но острым чувством физической ревности неловко возразила она.

Секретарь, щурясь, посмотрел на нее.

— Нет, я не нахожу… А вкус, гм…— многозначительно и самодовольно произнес он и, инстинктивно дразня женщину, прибавил: — она прелестно сложена.

Лидия Александровна почувствовала и поняла, что он знал много таких женщин, и, несмотря на то, что такой разговор нестерпимо шокировал ее, ей пришло в голову только то, что она гораздо лучше, красивее, изящнее. И, невольно изгибаясь всем телом с лениво-сладострастной грацией, Лидия Александровна повернулась к нему своей стройной мягкой спиной. С минуту она, чувствуя на себе раздражающей определенный взгляд мужчины, мучительно старалась вспомнить что-то важное, несомненное, что совершенно исключало всякую возможность сравнения ее с этой женщиной, но не вспомнила и только презрительно и таинственно улыбнулась, и глаза у нее, томные и большие, прикрылись и побелели.

Желтая дама повела Сашу по коридорами, где встречные женщины, в скверно сшитых платьях из дешевенькой синей материи, с равнодушным любопытством смотрели на них, и привела в большую комнату, заставленную громоздкими шкафами и тяжело пропахшую нафталином.

Две толстые простые женщины, возившиеся с грудами грязного прокисшего белья, сейчас же бессмысленно уставились на Сашу.

— Тут мне и жить?— с робким и доверчивым любопытством спросила Саша.

Желтая дама притворилась, что не слышит.

— Как фамилия?— отрывисто и в упор спросила она.

И голос у нее был такой странный, что Саша невольно подумала:

«Как у дохлой рыбы!..»

— Чья?— машинально спросила она.

Глаза желтой дамы стали злыми.

— Ваша, конечно!

— Козодоева, моя фамилия, — тихо ответила Саша, с недоумением припоминая, что желтая дама уже звала ее по фамилии.

— Вам это… переодеться надо, — отрывисто, мельком взглядывая на ее платье, сказала надзирательница.

Если бы Саше в эту минуту сказали, что ей надо выпрыгнуть в окно с четвертого этажа, она бы и это сделала, так была она сбита с толку. Когда она решила уйти от прежней жизни, ей казалось, что встретит ее что-то светлое, простое, теплое и радостное. А то, что с нею делали теперь, было так сложно, странно, ненужно ей и непонятно, что она совсем не могла разобраться в нем.

«Так значит, нужно… они уж знают»,— успокаивала она себя.

Саша, торопясь и путаясь в тесемках, стала раздеваться, покорно отдавая свои кофточку, юбку, башмаки, чулки.

— Все, все,— махнула рукой дама, когда Саша осталась в одной рубашке.

Саша торопливо спустила с круглых полных плеч рубашку и осталась голой.

Все три женщины быстро осмотрели ее с ног до головы, и вдруг лицо желтой дамы перекосилось каким-то уродливым чувством. Она думала, что это было презрение к тому, что делала Саша своим телом, а это было смутное, инстинктивное чувство зависти безобразного, состарившегося тела, которое никому не было нужно, к молодому, прекрасному, которое звало к себе всех.

Саша стояла, согнув колени внутрь, и тупилась. Было что-то унизительное в том, что она была голая, когда все были одеты, и в том, что ей было холодно, когда всем было тепло. Колени ее вздрагивали, и мелкая, мелкая дрожь пробегала по нежной бело-розовой коже, покрывая ее мелкими пупырышками. Желтая дама нарочно, сама не зная зачем, медлила, копаясь в белье.

Саша старалась не смотреть вокруг и стояла неподвижно, не смея прикрыться руками.

«Хоть бы уж скорее…— думала она,— ну, чего она там… стыдно… холодно, чай»…

— Пожалуйста, скорей, — опять с тою же ищущей мягкостью и робостью попросила она.

И опять надзирательница с удовольствием притворилась, что не слышит.

Саша тоскливо замолчала, и что-то тяжелое, недоумевающее будто поднялось с пола и наполнило все и отодвинуло всех от нее.

— Вот это ваше платье,— сказала дама и с радостью кинула Саше такое же дрянненькое синенькое платье, какое Саша уже видела в коридоре.