— Да, ваша правда, дом-то худой.

Наконец, я пожаловался на кошек, а она заметила, что, сколько себя помнит, кошки водились тут всегда. И в заключение сообщила, что дому этому более двухсот лет и что джентльмен, который занимал эти комнаты до меня, был художник и владел «подлинными картинами Чима Буя и Рафла, все стены ими завешал». Я не сразу сообразил, что она имеет в виду Чимабуэ и Рафаэля.

Октября 24.

Вечером приходил сын, «кондухтор». Очевидно, он был навеселе, ибо, уже лежа в постели, я слышат громкие раздраженные разговоры в кухне. Мне удалось даже разобрать несколько слов, донесшихся ко мне из-под пола: «Сжечь этот дом дотла, и дело с концом». Я постучал в пол, и голоса сразу смолкли, правда, потом мне сквозь сон снова слышались крики.

Вообще говоря, комнаты у меня очень тихие, порой мне кажется даже, слишком уж тихие. В погожие ночи здесь безмолвно, точно в могиле; можно подумать, дом стоит в глухой деревне.

Уличный шум если и достигает моего слуха, то лишь как отдаленный низкий рокот, который порой звучит зловеще, подобно топоту надвигающихся полчищ или грому исполинской приливной волны, где-то далеко-далеко набегающей на ночной берег.

Октября 27.

Миссис Монсон при всей своей замечательной немногословности на редкость бестолкова и суетлива. Она делает преглупые вещи, например, стирая пыль в моих комнатах, учиняет страшный беспорядок. Пепельницы, которым надлежит стоять на письменном столе, тупо выстраивает рядком на каминной полке. Подносик для перьев ухитряется запрятать среди книг на пюпитре, вместо того чтобы поставить рядом с чернильницей. Перчатки с идиотическим упорством каждый день аккуратно раскладывает на полупустой книжной полке, и мне приходится перекладывать их на низкий столик у двери. Кресло задвигает между камином и лампой так, что сидеть в нем крайне неудобно. А как неровно стелет скатерть с изображением Тринити-Холла![27] При взгляде на него мне начинает казаться, что галстук у меня съехал набок, а сюртук застегнут не на ту пуговицу. Она доводит меня до белого каления. Даже самая ее безответность и кротость раздражают меня. Так бы и запустил в нее чернильницей — пусть хоть какое-то выражение мелькнет в ее рыбьих глазах и что-нибудь вроде жалобного писка сорвется с бледных губ. Бог мой! Что за мысли! Какая жестокость! Ну, не глупо ли? У меня такое странное чувство, будто эти слова, эти выражения не из моего лексикона, будто кто-то нашептал их мне на ухо — настолько несвойственны они мне.

Октября 30.

Вот уже месяц, как я здесь обосновался. Видимо, это жилище мне не благоприятствует. Головные боли участились и усилились, а расстроенные нервы являют собою постоянный источник дурного самочувствия и раздражительности.

Я невзлюбил миссис Монсон, и, уверен, она платит мне тем же. Довольно часто у меня почему-то возникает ощущение, что в доме происходит нечто такое, о чем я и представления не имею и что хозяйка старательно от меня скрывает.

Сегодня ее сын ночевал здесь, и утром, стоя у окна, я видел, как он выходит. Он посмотрел наверх и поймал мой взгляд. Эдакий грубый, неуклюжий мужлан, и рожа отвратительная. Да еще, увидев, что я на него смотрю, позволил себе издевательски ухмыльнуться. Так мне показалось, по крайней мере.

Видимо, я становлюсь слишком чувствителен ко всяким пустякам. Полагаю, причиной тому расстроенные нервы. Сегодня после обеда, когда сидел по обыкновению в читальном зале Британского музея, вдруг заметил, что несколько человек, глядя поверх книг, внимательно следят за каждым моим движением. Стоило мне поднять глаза, как я ловил на себе их взгляды. Это показалось мне столь невыносимым, что я решил уйти из библиотеки ранее обыкновенного. Подойдя к двери, я оглянулся и увидел, что все головы повернулись в мою сторону. Это чрезвычайно меня расстроило, хотя, наверное, глупо принимать близко к сердцу такие пустяки. Когда я здоров, они меня совсем не трогают. Надобно чаще ходить на прогулки. В последнее время я почти вовсе от них отказался.

Ноября 2.

Совершенное безмолвие этого дома начинает удручать меня. Мне бы хотелось, чтобы наверху кто-нибудь поселился. А так ничьих шагов не слышно у меня над головой, никто не пройдет мимо моей двери, никто не поднимется по лестнице, ведущей наверх. Любопытно бы поглядеть, что там в этих верхних комнатах…

Я так одинок, мне не с кем словом перемолвиться. Я заброшен в этот глухой угол и всеми забыт… Однажды поймал себя на том, что вглядываюсь в высокие, рассеченные трещинами зеркала, силясь разглядеть в их глубине солнечный луч, пляшущий в листве яблонь. Но теперь там толпятся лишь таинственные тени, и я спешу отвернуться.

Весь день сегодня темно и безветренно. Пришла пора густых туманов. По утрам читать приходится с настольной лампой. Повозки сегодня не слышно, и, право, мне не хватает ее жизнерадостного громыхания. Нынешним хмурым безмолвным утром я, наверное, был бы рад ему. Ведь это привычный, повседневный шум — не то что некоторые другие звуки, которыми полнится этот заброшенный дом в конце тупика. Ни разу не видел здесь полисмена, да и почтальон вечно спешит прочь, никогда ни на минуту не замешкается.

10 часов вечера.

Сейчас, когда я пишу свой дневник, мне слышно только слабое невнятное бормотание большого города и тяжкие вздохи ветра. Эти звуки сливаются друг с другом. Но время от времени во тьме раздается жуткий, пронзительный кошачий вопль. Как только спускаются сумерки, кошки собираются под моими окнами. Ветер залетает в узкий колодец, образованный стенами домов, громко ухая, точно где-то вдали хлопают огромные крылья. Какая тоскливая ночь! Чувствую себя потерянным и всеми забытым.

Ноября 3.

Из окон мне видна парадная дверь. Когда к ней подходят, я вижу шляпу, плечи и руку, дергающую звонок. С тех пор как я поселился здесь два месяца назад, только два моих прежних приятеля приходили навестить меня. Обоих я видел из окна, прежде чем они успевали войти, и слышал, как они справляются обо мне. Ни тот ни другой больше не приходили.

Глубокомысленную статью я таки дописал. Однако, перечитав, остался недоволен собою и перечеркнул чуть ли не все страницы. Странные мысли, странный язык — я даже не мог объяснить, откуда они взялись, и взирал на написанное мною в изумлении, чтобы не сказать — в тревоге. Это не мои мысли, и способ их выражения совсем мне не свойствен, не припомню даже, писал ли я это вообще. Быть может, память начинает изменять мне?..

Как всегда, не могу найти перьев. Эта глупая старуха каждый раз прячет их в новое место. Следует отдать должное ее удивительной изобретательности — попробуй найди столько тайников! Я не раз говорил с ней, но она неизменно отвечает: «Да, я скажу Эмили, сэр». Эмили же говорит: «Да, я скажу миссис Монсон, сэр». Тупость этих двух особ безмерно меня раздражает и мешает сосредоточиться. Взять бы эти перья да вонзить им в глаза, а потом выгнать — пусть их, ослепших, исцарапают и раздерут в клочья голодные кошки.

Ну и ну! Что за отвратительная мысль! Откуда она взялась, ума не приложу? Уж кто-кто, только не я мог вообразить себе такое. Однако я чувствовал, что непременно должен это написать. Точно какой-то голос звучал у меня в ушах, и перо мое не желало остановиться, покуда не вывел я последнего слова. Какой дурацкий вздор! Мне следует сдерживать себя, и я не отступлю от этого намерения. Необходимо регулярно совершать прогулки, ибо нервы у меня совсем расходились, да и печень ужасно досаждает.

Ноября 4.

Слушал во Французском квартале любопытнейшую лекцию на тему смерти, но от духоты в зале и переутомления нечаянно задремал. Однако то, что успел услышать, поразило мое воображение. Говоря о самоубийстве, лектор заметил, что оно не есть способ избежать страданий в настоящем, но лишь приготовление к скорбям грядущим. Самоубийцам, сказал он, не удается уйти от ответственности за содеянное: они обречены вернуться, дабы продолжить жизнь именно с того момента, когда насильственно ее оборвали, да еще принять новые страдания за свое малодушие. Многие из них блуждают в потустороннем, жестоко мучаясь, покуда не вселятся в чье-нибудь тело, обычно в лунатика или слабоумного, которые не могут противиться страшному вторжению. А для самоубийц это единственное спасение. Право, какие ужасные вещи он говорит, подумал я, просто кровь стынет в жилах! Лучше бы мне всю лекцию проспать и не слышать этого вздора. Мой ум и без того отличается болезненной впечатлительностью, и подобные мистические бредни скверно воздействуют на меня. Я бы запретил распространение столь вредных для общества идей, — и куда только смотрит полиция? Напишу-ка в «Таймс» и выскажу, что я об этом думаю. Хорошая мысль.