— Именно, — подхватил Сайленс, — однако при этом само желание не является злонамеренным — оно остается во всех смыслах здоровым и чистым…

— Ох! — услышал я тяжкий вздох Мэлони.

— Стремление влюбленного к соединению с предметом любви становится неуправляемым, буйным, оно расчищает себе путь всеми дозволенными и недозволенными способами, — продолжал доктор, стараясь донести свою мысль до сознания прелата, скованного привычными предрассудками. — Следует помнить: желание обладать с легкостью становится безудержным и, воплощенное в какой-либо животной форме тонкого тела, может в клочья порвать все преграды на пути к сердцу любимого существа. Au fond,[54] это не что иное, как стремление к соединению, чудесное и абсолютно чистое желание растворить в себе или… — Сайленс на мгновение замолчал и, посмотрев в глаза Мэлони, многозначительно закончил: —…или самому погрузиться в кровь возлюбленного сердца…

Костер вдруг ярко вспыхнул и затрещал; я невольно вздрогнул, Мэлони же трясло как в лихорадке — он беспокойно вертел головой, бросая тревожные взгляды то на море, то на деревья. Ветер как раз утих, и последние слова доктора отчетливо прозвучали в тишине.

— Тогда… тогда он мог бы, наверное, и убить? — пробормотал наконец, запинаясь, Мэлони; его неестественная попытка при этом скептически усмехнуться была просто страшна.

— Мог бы, в отчаянии, — отозвался доктор Сайленс. Затем, после очередной короткой паузы, во время которой он явно решал, какие еще сведения разумно сообщить нам, продолжил: — Если же двойнику не удастся вернуться в свое физическое тело, то человек, которому это тело принадлежит, проснется дебилом — возможно, не проснется вообще.

Мэлони выпрямился, обретя наконец дар речи.

— Вы хотите сказать, что если этой текучей животной субстанции, чем бы она ни являлась, не дать возвратиться, то человек может никогда больше не проснуться? — спросил он дрожащим голосом.

— Да, он может умереть, — спокойно ответил доктор.

Нависшая над нами атмосфера зловещей тревоги сразу как-то разрядилась.

— Тогда не лучший ли это способ избавиться от дикаря… от этого зверя?.. — прогремел прелат.

— Конечно, это был бы идеальный способ убийства, которое невозможно раскрыть, — прозвучал суровый ответ, произнесенный так же невозмутимо, как говорят о погоде.

Мэлони заметно пал духом, а я подбросил хворосту в костер.

— Большая часть жизненных сил человека, а также наиболее тонкая составляющая физического тела, покидает его вместе с двойником, — пояснил доктор Сайленс, немного помедлив. — Так что оставленное материальное тело истощено как в физическом, так и в психическом плане. Оно значительно уменьшается в размерах, представляясь стороннему взгляду каким-то ссохшимся и сжавшимся — похожее можно наблюдать с телом медиума во время сеанса. И еще: любая, самая незначительная царапина или повреждение, нанесенные двойнику, будут точно воспроизведены по принципу зеркального отражения на пребывающем в трансе физическом теле…

— Повреждение, нанесенное одному, будет в точности воспроизведено на другом? — переспросил Мэлони с вновь возрастающим возбуждением.

— Без сомнения, поскольку связь физического тела с двойником не прерывается, так как она материальная, хотя и осуществляется посредством предельно тонкой, возможно, эфирной материи. Рана словно по невидимому мостику переходит от одного к другому, а если бы эта эфемерная связь прервалась, наступила бы смерть.

— Смерть… — повторил Мэлони про себя. — Смерть!.. — Мысли его, очевидно, начинали проясняться, и, с тревогой вглядываясь на наши лица, он наконец спросил: — Стало быть, этот зверь настоящий, из плоти и крови? Ну да, конечно, как бы он мог иначе разорвать палатку и поранить мою дочь? А этот вой и следы лап? Так вы имеете в виду, что за счет истощенного физического тела двойник…

— …в достаточной степени материален, чтобы произвести видимые действия. — докончил за него доктор. — И хватит об этом, ибо понять прохождение тонкой материи сквозь плотную столь же трудно, как и объяснить способность человека при помощи одной лишь мысли сломать кости еще не родившегося ребенка.

Доктор Сайленс указал на море, затравленно озиравшийся Мэлони вздрогнул всем телом и обернулся. Из-за дальней оконечности острова появилось каноэ…

Сангри был без шляпы, и его загорелое лицо впервые показалось мне — думаю, и всем нам — чужим, словно мы видели кого-то другого. Вот он встал в лодке, чтобы закинуть удочку, и, честное слово, стал как две капли воды похож на индейца. Я вспомнил выражение его лица, которое видел пару раз, — ну да, точно, во время той памятной вечерней молитвы! — и по спине моей невольно пробежал холодок.

В эту минуту Сангри обернулся, увидел нас у костра, и на лице его появилась улыбка, обнажившая сверкнувшие на солнце белоснежные зубы. Канадец явно находился в своей стихии и был очень привлекателен. Он прокричал нам что-то про свой улов и вскоре, войдя в лагуну, исчез из виду.

Какое-то время мы молчали.

— Каково же лекарство? — спросил наконец Мэлони.

— Оно в том, чтобы не душить эту дикую первозданную силу, а управлять ею, находя приемлемые отдушины и вовремя выпуская пар, — ответил доктор Сайленс. — Ибо это аккумулированная энергия, которая является очень ценным сырьем, ее надо взращивать и лелеять, не отделяя от тела смертью, но находя для нее высшие применения. Самое лучшее и быстродействующее лекарство из всех, — закончил он очень мягко, положив руку на плечо прелата, — подвести эту силу к объекту ее страсти, если только объект не настроен безнадежно враждебно; дать ей успокоиться там, где…

Доктор резко прервал свою речь, так как по глазам Мэлони увидел, что тот понимает его без слов.

— Джоан? — воскликнул священник, задыхаясь.

— Джоан! — кивнул головой Джои Сайленс.

Мы все рано отправились спать. День был необычно теплым, и после захода солнца на остров опустилась удивительная тишина. Кругом ни звука, кроме того слабого призрачного пения, что неотделимо от соснового леса даже в самый тихий день, — едва слышного блуждающего звука, как если бы у ветра были волосы и он летел, распустив их над землей.

Внезапно в воздухе похолодало, на море опускался туман. Он лег над водой рваными лоскутами, затем эти клочья слились и стали надвигаться на нас белой стеной. Воздух был неподвижен, от елей остались лишь плоские, словно вырезанные из металла силуэты; море растеклось жидким маслом. Казалось, воздух стал свинцовым, и все вокруг замерло, изнемогая под этой непомерной тяжестью; пламя нашего костра — самого большого за все время — поднималось вверх прямо, будто башня готического собора.

Когда я, затоптав угольки костра, последовал за остальными к палаткам, первые полосы тумана уже медленно расползались между деревьев, походя на белые руки, нащупывающие путь. К запаху дыма примешивались запахи мха, земли, коры и особый аромат Балтики — запах солоноватых водорослей, так пахнет при отливе речное устье.

Трудно объяснить, почему мне казалось, что эта непроницаемая тишина лишь видимость, за которой скрывается какая-то интенсивная деятельность; возможно, в каждом настроении содержится скрытый намек на его противоположность, поэтому я и ощущал по контрасту яростную, бьющую через край энергию, как это бывает в глубокое затишье перед грозой. Я ступал осторожно, чтобы сломанная веточка или покатившийся камешек не обрушили этот хрупкий покой, в мгновение ока превратив его в сметающую все на своем пути лавину. Разумеется, эта обостренная чувствительность явилась следствием того нервного напряжения, которое владело мною все эти дни.

Раздеться и лечь казалось столь же невозможным, как раздеться и пойти купаться. Что-то заставляло меня быть начеку и выжидать. Я сидел в палатке и настороженно прислушивался. Примерно через полчаса мои смутные подозрения оправдались: полог вдруг заколебался, и кто-то переступил через веревки, натягивающие стены палатки… Джон Сайленс…