К утру на взмыленных конях из Парижа примчались комиссары Ромеф и Байон: они доставили декрет об аресте короля и о препровождении его в столицу. «Во Франции нет больше короля», — прошептал Людовик XVI. Увидев, как кто-то положил декрет на край кровати, где спал дофин, королева в порыве гнева схватила его и швырнула на пол. «Я не хочу, чтобы он порочил светлое имя моих детей!» — воскликнула она. После прибытия парижан толпа стала еще гуще, еще шумнее, то и дело раздавались выкрики: «В Париж!», «В Париж!» Последняя надежда королевской четы — генерал Буйе, к которому ночью отправили курьера, мог появиться с минуты на минуту. Стремясь оттянуть время, король попросил поесть, Мадам Елизавета притворилась, что у нее обморок, королева пожаловалась на мигрень. Не помогло ничего. В семь часов тридцать минут король в сопровождении королевы, сестры и детей, за которыми следовали мадам де Турзель и фрейлины, вышел из дома и сел в карету. Вокруг ярилась толпа; национальные гвардейцы оттесняли людей, хотевших то ли прикоснуться к своему королю, то ли ударить его, порвать рукав… Генерал Буйе и его Немецкий полк прибыли через полтора часа после отъезда короля. Один из офицеров, стоявший в толпе, вспоминал: «Карета проехала мимо меня; она двигалась так медленно, что я явственно видел, как королева ответила на мое немое приветствие. Король кивнул мне, и в этом движении выразилась его великая скорбь и угнетенное состояние. Но королева страдала еще больше <…> Никогда в жизни я не испытывал такой жалости…»

Поездка из Парижа в Варенн на крыльях надежды заняла 22 часа. Отчаяние влекло королевскую семью из Варенна в Париж четверо суток. От одной деревни до другой берлина буквально прокладывала дорогу среди толпы воинственно настроенных санкюлотов, потрясавших вилами, пиками, серпами и дубинами, выкрикивающих грязные ругательства в адрес короля и королевы. Возле Сент-Менегу озверелая толпа на глазах у монархов растерзала графа де Дампьера, старца преклонных лет, снявшего шляпу перед поверженным величием. По воспоминаниям одного из гвардейцев, охранявших берли-ну, санкюлоты «догнали карету и с криками “Да здравствует нация!” окружили ее, сжимая в руках свои трофеи: куски щёк, руки, ноги, бедра и кишки несчастного дворянина…».

В Реймсе, где некогда его принимали с таким восторгом, король надеялся найти поддержку у горожан, но королевскую карету встретили бранью и улюлюканьем. В Эпернэ Марию Антуанетту пытались застрелить из ружья. Когда один из сопровождавших карету гвардейцев пожаловался на голод и королева предложила ему поесть, со всех сторон закричали, что она хочет его отравить. Возмущенный король схватил кусок, прожевал, а потом дал попробовать детям. Гвардейцы смягчились. В Шалоне, в доме, где их величества остановились на ночлег, королю предложили бежать, воспользовавшись потайной лестницей, но в одиночку он бежать отказался. Возле Шен-Фандю берлина поравнялась с каретой депутатов, присланных из Парижа сопровождать королевскую семью и, если потребуется, защищать от излишне рьяных санкюлотов. Двое — Барнав и Петион — тотчас сели в королевскую берлину, а маркиз де Латур-Мобур поехал вместе с фрейлинами. В берлине стало очень тесно, и королеве пришлось взять дофина на руки. Погода стояла жаркая, карета ехала медленно, окна гвардейцы открывать не разрешали, и внутри стояли духота и удушливый запах немытых тел. Лица у всех покрылись слоем пыли. Но депутатов ничто не смущало. Как рассказывает мадам де Турзель, по дороге они вели разговор с Мадам Елизаветой, и та, обращаясь к Барнаву, разумно и достойно объясняла причины, побудившие короля покинуть Париж. «Вы слишком умны, господин Барнав, — говорила она, — чтобы не оценить любовь короля к французскому народу и его искреннее желание сделать его счастливым. Чрезмерная любовь к свободе ввела вас в заблуждение, вы подсчитали только ее преимущества, не подумав о тех разрушениях, что ее сопровождают». «Всю дорогу Барнав был молчалив и почтителен, — писала Турзель. — Петион же, болтливый и невоспитанный, часто хотел пить и бесцеремонно требовал утолить его жажду».

Хотя королева в основном молчала, за время дороги она произвела на Барнава неизгладимое впечатление; как священную реликвию, он до самой смерти хранил клочок от ее платья. Петион попытался вызнать у королевы имя ее сообщника, шведа, который помог им выбраться из Парижа. «У меня нет привычки спрашивать имя кучера, который меня везет», — ответила она. Когда приходилось перекусывать, не выходя из кареты, король разливал вино, дамы разрезали мясо, королева раздавала тарелки — все как в обычных семьях. Простота и сердечность в отношениях между членами королевской семьи произвели на Петиона самое благоприятное впечатление.

На подъезде к Парижу королевскую карету встречала огромная толпа горожан. Здесь толпы можно было не бояться. На этот раз Лафайет позаботился о безопасности королевского семейства и по обеим сторонам дороги выстроил плотный кордон национальных гвардейцев. Под грозное молчание толпы карета проследовала в Тюильри. Исполняя повеление Лафайета, никто не снимал головных уборов. А те, кто их не носил, напротив, прикрыли головы чем могли. Повсюду висел приказ: «Того, кто будет аплодировать королю, ждет наказание. Того, кто его оскорбит, ждет смерть». К восьми часам вечера карета подкатила к воротам дворца. Измученные, усталые, покрытые дорожной пылью беглецы проследовали в комнату короля. Мадам де Турзель, двух фрейлин и трех гвардейцев отправили в тюрьму, дабы толпа под горячую руку не разорвала их на части. (Потом их оправдают, и они покинут Францию, а мадам де Турзель вернется на свой пост гувернантки детей Франции.) Отвечая на вопросы депутатов Собрания, королева величественным презрением воздавала за нанесенные ей обиды. Унижение могло ее убить, но не победить. «Королева обладала сердцем героя, король — душой мудреца, но обоим недоставало гения, который бы соединил мудрость с храбростью. Одна умела сражаться, другой умел подчиняться; но ни один не умел царствовать», — писал Ламартин.

Европейских монархов, уверенных в успехе предприятия, известия из Парижа крайне разочаровали. 21 июня Густав III, находившийся в Спа, даже отправился гулять к городским воротам, надеясь первым встретить кареты беглецов. Провал побега стал для него полнейшей неожиданностью. Екатерина II, полагавшая, что в лице Симолина Россия была причастна к побегу, писала: «Думаю, что самой большой трудностью, с которой король столкнулся во время бегства, был он сам, и мне сие крайне досадно; королева, зная все про своего мужа, не расстается с ним, и она права, но это еще одна причина, отчего побег не задался». С французских эмигрантов, коих в России прибывало все больше, Екатерина стала брать клятву верности королю и монархии, а тех, кто не клялся, выставляла вон. «Сидя в тюрьме, король поступает очень дурно; самим фактом своего пребывания в тюрьме он совершает преступление, ибо тюрьма не место для королей», — писала императрица.

Ферзен с письмами короля и королевы добрался до Брюсселя; новость о провале предприятия повергла его в отчаяние. Маркизу де Буйе пришлось покинуть страну. Возможно, потому, что именно он собирался с помощью иностранных полков защищать монархию, его имя попало в строки Марсельезы: «Буйе сообщники прямые, они не люди — тигры злые, что рвут грудь матери своей…» Говорят, Прованс, узнав о злоключениях брата, не проронил ни слезинки. Людовик, оправдывавший своей побег, под напором обвинений Лафайета согласился признать, что, видимо, французы действительно не согласны с его мнением. В дневнике короля неудавшийся побег описан следующим образом: «Понедельник 20. Ничего. Вторник 21. Отъезд в полночь из Парижа. В одиннадцать часов вечера прибытие в Варенн и арест. Среда 22. Отъезд из Варенна в пять или шесть часов утра. Завтрак в Сент-Менегу. В шесть часов прибытие в Шалон, там ужин и сон в бывшем Интендантстве. Четверг 23. В половине двенадцатого прервали мессу, чтобы ускорить отъезд. Завтрак в Шалоне. Обед в Эпернэ. Возле Порт-а-Бренсон встреча с комиссарами Собрания. В одиннадцать часов прибытие в Дорман, там ужин. Три часа спал в кресле. Пятница 24. Отъезд из Дормана в половине восьмого. Обед в Фертесу-Жуар. В десять часов прибытие в Мо. Ужин и сон в резиденции епископа. Прибытие в Париж в восемь часов, ехали без остановки».