Мы поздно вечером прибыли в Кельн.

Я Рейна услышал дыханье.

Немецкий воздух пахнул мне в лицо

И вмиг оказал влиянье

На мой аппетит. Я омлет с ветчиной

Вкусил благоговейно,

Но был он, к несчастью, пересолен, —

Пришлось заказать рейнвейна.

И ныне, как встарь, золотится рейнвейн

В зеленоватом стакане.

Но лишнего хватишь — ударит в нос,

И голова в тумане.

Так сладко щекочет в носу! А душа

Растаять от счастья готова.

Меня потянуло в пустынную ночь —

Бродить по городу снова.

Дома смотрели мне в лицо,

И было желанье в их взгляде

Скорей рассказать мне об этой земле,

О Кельне, священном граде.

Сетями гнусными святош

Когда-то был Кельн опутан.

Здесь было царство темных людей^{243},

Но здесь же был Ульрих фон Гуттен.

Здесь церковь на трупах плясала канкан,

Свирепствуя беспредельно,

Строчил доносы подлые здесь

Гоогстратен — Менцель^{244} Кельна.

Здесь книги жгли и жгли людей,

Чтоб вытравить дух крамольный,

И пели при этом, славя творца

Под радостный звон колокольный.

Здесь Глупость и Злоба крутили любовь

Иль грызлись, как псы над костью.

От их потомства и теперь

Разит фанатической злостью.

Но вот он! В ярком сиянье луны

Неимоверной махиной,

Так дьявольски черен, торчит в небеса

Собор над водной равниной^{245}.

Бастилией духа он должен был стать;

Святейшим римским пролазам

Мечталось: «Мы в этой гигантской тюрьме

Сгноим немецкий разум».

Но Лютер сказал знаменитое: «Стой!»

И триста лет уже скоро,

Как прекратилось навсегда

Строительство собора.

Он не был достроен — и благо нам!

Ведь в этом себя проявила

Протестантизма великая мощь,

Германии новая сила.

Вы, жалкие плуты, Соборный союз,

Не вам, — какая нелепость! —

Не вам воскресить разложившийся труп,

Достроить старую крепость.

О, глупый бред! Бесполезно теперь,

Торгуя словесным елеем,

Выклянчивать грош у еретиков,

Ходить за подачкой к евреям.

Напрасно будет великий Франц Лист^{246}

Вам жертвовать сбор с выступлений!

Напрасно будет речами блистать

Король — доморощенный гений!

Не будет закончен Кельнский собор,

Хоть глупая швабская свора^{247}

Прислала корабль наилучших камней

На построенье собора.

Не будет закончен — назло воронью

И совам той гнусной породы,

Которой мил церковный мрак

И башенные своды.

И даже такое время придет,

Когда без особого спора,

Не кончив зданье, соорудят

Конюшню из собора.

«Но если собор под конюшню отдать,

С мощами будет горе.

Куда мы денем святых волхвов,

Лежащих в алтарном притворе?»

Пустое! Ну время ль возиться теперь

С делами церковного клира!

Святым царям из восточной земли^{248}

Найдется другая квартира.

А впрочем, я дам превосходный совет:

Им лучшее место, поверьте, —

Те клетки железные, что висят^{249}

На башне Санкт-Ламберти.

Велели в них сесть королю портных

И первым его вельможам,

А мы эти клетки, конечно, другим

Монаршим особам предложим.

Герр Бальтазар будет справа парить,

Герр Гаспар — посредине,

Герр Мельхиор — слева. Бог ведает, как

Земля их носила доныне!

Священный сей Восточный Союз^{250}

Канонизирован срочно,

Хоть жили они далеко не всегда

Достойно и беспорочно.

Ведь Бальтазар и Мельхиор —

Сиятельные плуты —

Народам клялись конституцию дать

В тяжелые минуты^{251}, —

И лгали оба. А герр Гаспар,

Царь мавров, владыка вздорный,

Глупцу-народу и вовсе воздал

Неблагодарностью черной.

И к Рейнскому мосту придя наконец

В своем бесцельном блужданье,

Я увидал, как старый Рейн

Струится в лунном сиянье.

«Привет тебе, мой старый Рейн!

Ну как твое здоровье?

Я часто вспоминал тебя

С надеждой и любовью».

И странно: кто-то в темной воде

Зафыркал, закашлялся глухо,

И хриплый старческий голос вдруг

Мое расслышало ухо:

«Здорово, мой мальчик, я очень рад,

Что вспомнил ты старого друга.

Тринадцать лет я тебя не видал,

Подчас приходилось мне туго.

Я в Бибрихе наглотался камней^{252},

А это, знаешь, не шутка;

Но те стихи, что Беккер^{253} творит,

Еще тяжелей для желудка.

Он девственницей сделал меня,

Какой-то недотрогой,

Которая свой девичий венок

Хранит в непорочности строгой.

Когда я слышу глупую песнь,

Мне хочется вцепиться

В свою же бороду. Я готов

В себе самом утопиться.

Французам известно, что девственность я

Утратил волею рока,

Ведь им уж случалось меня орошать

Струями победного сока.

Глупейшая песня! Глупейший поэт!

Он клеветал без стесненья.

Скомпрометировал просто меня

С политической точки зренья.

Ведь если французы вернутся сюда,

Ну что я теперь им отвечу?

А кто, как не я, молил небеса

Послать нам скорую встречу!

Я так привязан к французикам был,

Любил их милые штучки.

Они и теперь еще скачут, поют

И носят белые брючки?

Их видеть рад я всей душой,

Но я боюсь их насмешек:

Иной раз таким подденут стихом,

Что не раскусишь орешек.

Тотчас прибежит Альфред де Мюссе,

Задира желторотый,

И первый пробарабанит мне

Свои дрянные остроты».

И долго бедный старый Рейн

Мне жаловался глухо.

Как мог, я утешил его и сказал

Для ободренья духа:

«Не бойся, мой старый, добрый Рейн,

Не будут глумиться французы:

Они уж не те французы теперь —

У них другие рейтузы.

Рейтузы их не белы, а красны,

У них другие пряжки,

Они не скачут, не поют,

Задумчивы стали, бедняжки.

У них не сходят с языка

И Кант, и Фихте, и Гегель.

Пьют черное пиво, курят табак,

Нашлись и любители кегель.

Они филистеры, так же как мы,

И даже худшей породы.

Они Генгстенбергом^{254} клянутся теперь,

Вольтер там вышел из моды.

Альфред де Мюссе, в этом ты прав,

И нынче мальчишка вздорный,

Но ты не горюй: мы запрем на замок

Его язычок задорный.

Пускай протрещит он плохой каламбур, —

Мы штучку похуже устроим:

Просвищем, что у прелестных дам

Бывало с нашим героем.

А Беккер — да ну его, добрый мой Рейн,

Не думай о всяком вздоре!

Ты песню получше услышишь теперь.

Прощай, мы свидимся вскоре».