А давно ли черствый хлеб

Ела, волею судеб?

Нынче, позабыв задворки,

Едет гордо на четверке.

Под баюканье колес

Мнет в подушках шелк волос,

Над толпой в окно смеется,

Что толпа пешком плетется.

Как увижу это я,

Заболит душа моя —

Ах, вот эта колесница

Отвезет тебя в больницу,

Где по божьему суду

Смерть прервет твою беду,

Где анатом с грязной дланью,

Безобразный, с жаждой знанья,

Тело сладостное вмиг

Искромсает, как мясник.

Эти кони также скоро

Станут жертвой живодера.

Смерть с тобой поторопилась

И на этот раз права, —

Слава богу, все свершилось,

Слава богу — ты мертва!

В той мансарде, где уныло

Мать влачила дни свои,

Вся в слезах она закрыла

Очи синие твои.

Саван сшила, сбереженья

За могилу отдала,

Но, по правде, погребенье

Пышным сделать не смогла.

Тяжкий колокол не плакал,

Не читал молитвы поп,

Только пес да парикмахер

Провожали бедный гроб.

«Я причесывал бедняжку! —

Парикмахер говорит, —

Помню, все в одной рубашке

Перед зеркальцем сидит…»

Ну а пес умчался вскоре

От печальных похорон.

Говорят, забыв про горе,

Он живет у Роз-Помпон.

Роз-Помпон из Провансаля!

Пусть судьба отплатит ей…

Сколько сплетен мы узнали

От соперницы твоей!

Королева шутки праздной,

Спас господь твои права,

Ты лежишь в короне грязной,

Божьей милостью мертва.

Ты узнала благость бога,

Поднял он тебя во мгле —

Не за то ли, что так много

Ты любила на земле!

Стоит на вершине горы монастырь.

Под кручей Рейн струится.

К решетке прильнув, на зеркальную ширь

Глядит молодая черница.

И видит: по Рейну кораблик бежит

Невиданной оснастки,

Цветами и парчой увит,

Наряден, точно в сказке.

Плывет светлокудрый щеголь на нем,

Как изваянье стоя,

В плаще пурпурно-золотом

Античного покроя.

У ног красавца — девять жен,^{71}

Как статуи, прекрасны,

И гибкий стан их облачен

Туникою атласной.

Поет златокудрый, искусной рукой

На звонкой лире играя.

И внемлет, охвачена жгучей тоской,

Черница молодая.

Крестясь, отвернется и смотрит вновь,

Ломает в страхе руки…

Бессилен крест прогнать любовь,

Спасти от сладкой муки!

«Я — Аполлон, бог музыки,

Прославленный повсюду.

Был на Парнасе^{72} в Греции

Мой храм, подобный чуду.

На Монпарнасе, в Греции,

Под кипарисной сенью,

Внимал я струй Касталии^{73}

Таинственному пенью.

Ко мне сходились дочери,

Смеялись, танцевали

Иль вокализ, ля-ля-ри-ри,

Веселый распевали.

В ответ им рог: тра-ра, тра-ра —

Гремел, леса пугая, —

То Артемида^{74} дичь гнала,

Сестрица дорогая.

И стоило кастальских вод

Губами мне коснуться —

Мгновенно сердце запоет,

И строфы сами льются.

Я пел — и вторила, звеня,

Мне лира золотая.

Сквозь лавры Дафна^{75} на меня

Глядела, замирая.

Я пел, и амброзийное

Лилось благоуханье,

Вселенную единое

Наполнило сиянье.

Я прогнан был из Греции,

Скитаюсь на чужбине,

Но в Греции, но в Греции

Душа моя доныне».

В одеяние бегинок^{76},

В плащ тяжелый с капюшоном

Из грубейшей черной саржи,

Облеклась черница тайно.

И стремительно шагает

Рейнским берегом, дорогой

На Голландию, и встречных

Вопрошает поминутно:

«Не видали Аполлона?

Плыл он вниз, одетый в пурпур,

Пел, бряцал на звонкой лире, —

Он кумир, он идол мой!»

Не хотят ответить люди:

Этот молча отвернется,

Тот, смеясь, глаза таращит,

А иной вздохнет: «Бедняжка!»

Но навстречу ковыляет

Грязный, ветхий старикашка

И, руками рассуждая,

Что-то сам себе бормочет.

За спиной его котомка,

Он в шапчонке треугольной

И, хитро прищуря глазки,

Стал и слушает монашку.

«Не видали Аполлона?

Плыл он вниз, одетый в пурпур,

Пел, бряцал на лире звонкой, —

Он кумир, он идол мой!»

Ухмыляясь и кивая

Сокрушенно головою,

Старичок перебирает

Рыжеватую бородку.

«Как я мог его не видеть!

Сорок раз видал в немецкой

Синагоге в Амстердаме.

Был он кантором и звался

Ребе Файбиш, — по-немецки

Файбиш значит Аполлон.

Но, ей-богу, он не идол!

Красный плащ? Конечно, знаю.

Красный плащ! Хороший бархат —

По восьми флоринов локоть;

Счет пока не погашен.

И отца его отлично

Знал я: это Мозес Итчер,

Обрезатель крайней плоти.

У евреев португальских

Резал он и соверены.

Мать его, — она кузина

Зятю моему, — на грахте^{77}

Квашеной капустой, луком

И тряпьем она торгует.

Нет им радостей от сына!

Мастер он играть на лире,

Но зато он трижды мастер

Надувать в тарок и ломбер.

И притом он вольнодумец!

Ел свинину; был уволен

С должности и ныне возит

Труппу крашеных актеров

Представляет в балаганах

Пикельгеринга^{78} и даже

Олоферна^{79}, но известность

Заслужил царем Давидом.

Он псалмы царя Давида

Пел на древнем диалекте,

Как певал их сам Давид,

Как певали наши деды.

Он в притонах Амстердама

Девять шлюх набрал смазливых

И, как девять муз, их возит,

Нарядившись Аполлоном.

Есть у них одна толстуха,

Мастерица ржать и хрюкать, —

Носит лавры и за это

Прозвана зеленой хрюшкой».