Глава XXVII
О дальнейших событьях той ночи, друзья,
Мы побеседуем с вами
Когда-нибудь в нежный, лирический час,
Погожими летними днями.
Блудливая свора старых ханжей
Редеет, милостью бога.
Они гниют от болячек лжи
И дохнут, — туда им дорога.
Растет поколенье новых людей
Со свободным умом и душою,
Без наглого грима и подлых грешков, —
Я все до конца им открою.
Растет молодежь — она поймет
И гордость и щедрость поэта, —
Она расцветет в жизнетворных лучах
Его сердечного света.
Безмерно в любви мое сердце, как свет,
И непорочно, как пламя;
Настроена светлая лира моя
Чистейших граций перстами.
На этой лире бряцал мой отец,
Творя для эллинской сцены, —
Покойный мастер Аристофан,
Возлюбленный Камены{352}.
На этой лире он некогда пел
Прекрасную Базилею, —
Ее Писфетер{353} женою назвал
И жил на облаке с нею.
В последней главе поэмы моей
Я подражаю местами
Финалу «Птиц». Это лучшая часть
В лучшей отцовской драме.
«Лягушки» — тоже прекрасная вещь.
Теперь, без цензурной помехи,
Их на немецком в Берлине дают
Для королевской потехи.
Бесспорно, пьесу любит король!
Он поклонник античного строя.
Отец короля{354} предпочитал
Квакушек нового кроя.
Бесспорно, пьесу любит король!
Но, живи еще автор, — признаться,
Я не советовал бы ему
В Пруссию лично являться.
На Аристофана живого у нас
Нашли бы мигом управу, —
Жандармский хор проводил бы его
За городскую заставу{355}.
Позволили б черни хвостом не вилять,
А лаять и кусаться.
Полиции был бы отдан приказ
В тюрьме сгноить святотатца.
Король! Я желаю тебе добра,
Послушай благого совета:
Как хочешь, мертвых поэтов славь,
Но бойся живого поэта!
Берегись, не тронь живого певца!
Слова его — меч и пламя.
Страшней, чем им же созданный Зевс,
Разит он своими громами.
И старых и новых богов оскорбляй,
Всех жителей горнего света
С великим Иеговой во главе, —
Не оскорбляй лишь поэта.
Конечно, боги карают того,
Кто был в этой жизни греховен,
Огонь в аду нестерпимо горяч,
И серой смердит от жаровен, —
Но надо усердно молиться святым:
Раскрой карманы пошире,
И жертвы на церковь доставят тебе
Прощенье в загробном мире.
Когда ж на суд низойдет Христос
И рухнут врата преисподней,
Иной пройдоха улизнет,
Спасаясь от кары господней.
Но есть и другая геенна. Никто
Огня не смирит рокового!
Там бесполезны и ложь и мольба,
Бессильно прощенье Христово.
Ты знаешь грозный Дантов ад,
Звенящие гневом терцины?{356}
Того, кто поэтом на казнь обречен,
И бог не спасет из пучины.
Над буйно поющим пламенем строф
Не властен никто во вселенной.
Так берегись! Иль в огонь мы тебя
Низвергнем рукой дерзновенной.
Бимини
Перевод В. Левика
Пролог
Вера в чудо! Где ты ныне
Голубой цветок{357}, когда-то
Расцветавший так роскошно
В сердце юном человека!
Вера в чудо! Что за время!
Ты само чудесным было,
Ты чудес рождало столько,
Что не видели в них чуда.
Прозой будничной казалась
Фантастическая небыль,
Пред которою померкли
Сумасбродства всех поэтов,
Бредни рыцарских романов,
Притчи, сказки и легенды
Кротких набожных монахов,
Ставших жертвами костра.
Как-то раз лазурным утром
В океане, весь цветущий,
Как морское чудо, вырос
Небывалый новый мир,{358} —
Новый мир, в котором столько
Новых птиц, людей, растений,
Новых рыб, зверей и гадов,
Новых мировых болезней{359}!
Но и старый наш знакомец,
Наш привычный Старый Свет
В те же дни преобразился,
Расцветился чудесами,
Сотворенными великим
Новым духом новой эры, —
Колдовством Бертольда Шварца{360},
Ворожбой волхва из Майнца{361},
Заклинателя чертей;
Волшебством, царящим в книгах,
Поясненных ведунами
Византии и Египта, —
В сохраненных ими книгах,
Что зовутся в переводе
Книгой Красоты{362} одна,
Книгой Истины{363} — другая.
Их на двух наречьях неба,
Древних и во всем различных,
Сотворил господь, — по слухам,
Он писал собственноручно.
И, дрожащей стрелке вверясь,
Этой палочке волшебной,
Мореход нашел дорогу
В Индию{364}, страну чудес, —
В край, где пряные коренья
Размножаются повсюду
В сладострастном изобилье,
Где растут на тучной почве
Небывалые цветы,
Исполинские деревья —
Знать растительного царства
И венца его алмазы,
Где таятся мхи и травы
С чудодейственною силой,
Исцеляющей, иль чаще
Порождающей, недуги, —
По тому смотря, кто будет
Их давать: аптекарь умный
Иль венгерец из Баната,
Круглый неуч и дурак{365}.
И едва врата раскрылись
В этот сад, оттуда хлынул
Океан благоуханий,
Жизнерадостный и буйный
Ливень пьяных ароматов,
Оглушивших, затопивших,
Захлестнувших сердце мира,
Мира старого — Европу.
Как под огненною бурей,
Кровь людей огнем бурлила,
Клокотала дикой жаждой
Золота и наслаждений.
Стало золото девизом,
Ибо этот желтый сводник —
Золото — само дарует
Все земные наслажденья.
И когда в вигвам индейца
Заходил теперь испанец,
Он там спрашивал сначала
Золота, потом — воды.
Стали Мексика и Перу
Оргий золотых притоном.
Пьяны золотом, валялись
Стибрил солнце золотое
Весом в тридцать восемь фунтов
И добычу в ту же ночь
Проиграл кому-то в кости, —
Вот откуда поговорка:
«Лопес, проигравший солнце
Перед солнечным восходом».
Да, великие то были
Игроки, бандиты, воры.
Люди все несовершенны,
Но уж эти совершали
В дни всеобщей веры в чудо
Чудеса вершат и люди, —
Невозможному поверив,
Невозможное свершишь.
Лишь глупец тогда не верил,
А разумный верил слепо;
Преклонял главу смиренно
Перед чудом и мудрец.
Из рассказов о героях
Дней чудесных веры в чудо,
Как ни странно, всех милее
Мне рассказ о дон Хуане
Понсе де Леон{371}, сумевшем
Отыскать в морях Флориду,
Но искавшем понапрасну
Остров счастья Бимини.
Бимини! Когда я слышу
Это имя, бьется сердце,
Воскресают к новой жизни
Грезы юности, далекой.
Но глаза их так печальны,
На челе венок увядший,
И над ними в нежной скорби
Мертвый плачет соловей.
Я ж, забыв свои недуги,
Так соскакиваю с ложа,
Что дурацкий балахон мой
Расползается по швам.
И тогда смеюсь я горько:
Ах, ведь это попугаи
Прохрипели так потешно,
Так печально: «Бимини!»
Помоги, святая муза,
Фея мудрая Парнаса,
Сделай чудо, покажи мне
Мощь поэзии священной!
Докажи, что ты колдунья,
Зачаруй мне эту песню,
Чтоб она волшебным судном
Поплыла на Бимини!
И едва я так промолвил,
Вмиг исполнилось желанье,
И смотрю, корабль волшебный
Гордо сходит с верфей мысли.
Кто со мной на Бимини?
Господа и дамы, просим!
Понесут волна и ветер
Мой корабль на Бимини.
Если мучает подагра
Благородных кавалеров,
Если милых дам волнует
Неуместная морщинка, —
Все со мной на Бимини!
Этот курс гидропатичен{372},
Он магическое средство
От зазорного недуга.
И не бойтесь, пассажиры,
Мой корабль вполне надежен:
Из хореев тверже дуба
Мощный киль его сработан,
Держит руль воображенье,
Паруса вздувает бодрость,
Юнги — резвые остроты,
На борту ль рассудок? Вряд ли!
Реи судна — из метафор,
Мачты судна — из гипербол,
Флаг романтикой раскрашен, —
Он, как знамя Барбароссы,
В море сказочного мира,
В синем море вечной сказки
Мой корабль, мечте послушный,
Пролагает путь волшебный.
Перед ним в лазури зыбкой,
В водометах искр алмазных
Кувыркаются и плещут
Большемордые дельфины,
А на них амуры едут,
Водяные почтальоны, —
Раздувая тыквой щеки,
Трубят в раковины громко;
И причудливое эхо
Громовым фанфарам вторит,
А из темно-синей глуби
Смех доносится и хохот.
Над дурацкою поездкой,
Над дурацким экипажем,
Над моим дурацким судном,
Взявшим курс на Бимини.