И покуда один из этих людей зажимает нос (по правде сказать, без толку), другой ходит по деревне и принюхивается, потому что на душе у него пусто и муторно. Он жадно дышит, дышит полной грудью (ибо не дух господен, а всего лишь повешенный парит над водою, да и вода уже иссякает, и с казненным больше делать нечего), он жадно вдыхает этот смрад — так многие из нас лакают сливовицу, дышит полной грудью — так пьяница наливается водкой, и вскоре чувствует, что ему, как пьяному, море по колено. Ему, горемыке! Он, уязвленный Никто! Никто по имени Малетта (существо, которое мы не замечаем). Ибо ему, увы. не суждено было стать тем, кем он мог бы стать, нет, он стал другим или, вернее, тем, кем должен был стать тот, другой. У него только одно стремление — отомстить, так как в своих незадачах он винит целый мир. Вот он и гуляет со своим повешенным, что болтается в его душе, и уже знает: то, чем он дышит здесь, — гибель. Не он станет великим (и живым), ибо он дышит этим. Это станет великим в нем (и через него живым). Это\ Темное, Безобразное, Непостижимое, оно неприметно, как тайный запах падали, присутствует в воздухе. Оно вливается в него, как вода в тонущий корабль, через все органы чувств, через все нервные стволы. Сразу завладевает им, разлагает его и переваривает, потому что сам он себя переварить не может. Оно толстеет, нагуливает жир на распаде Малетты, возрождается к новой жизни, оно сгущается в нем, приобретает объем и очертания, как эмбрион в материнском чреве. Оно ведет долгий доверительный разговор с повешенным, как бы получает от него инструкции и тем не менее, видимо, действует в соответствии со своими собственными законами. У него есть свой план, своя цель.

И однажды это произошло.

Оно вырвалось из Малетты. Оно уже не раз перерастало его и глядело на него из лесной чащобы, но на сей раз оно отделилось от него, ибо уже стало достаточно великим и сильным. И когда он без сознания валится в придорожную канаву, оно вскакивает и оказывается среди нас…

Что? Нам никогда не доводилось увидеть это. Л тех, кто видел, уже нет в живых.

Была ли то оборотная сторона медали? Уже не голова, а звериный образ бога? Тогда мы ощутили это, как щекотание под языком, а вскоре должен был последовать и пинок в зад.

Но Малетта лежал на своей кровати раздетый и обмытый, как мертвое тело; лежал недвижно — во зло использованное орудие, которое отшвырнул великий палач.

А внизу, стоя в дверях парикмахерской, Укрутник говорил своей невесте:

— Слушай-ка, вот занятная история. Знаешь, что такое Укрутник? Укрутник по-чешски значит сволочь.

Все трое расхохотались (Герта, Укрутник и фрейлейн Ирма), и в эту минуту загудели колокола — старик Клейнерт звонил к черной обедне.

А теперь — покуда не началось — набросаем схему ситуации:

Колокола прозвонили полдень.

Местные я; ители сели обедать.

Одежда Малетты тлеет на костре.

Сам Малетта, как мертвец, лежит на кровати.

Фрейлейн Якоби стоит рядом, за дверью.

Старик Зуппан в саду приглядывает за костром.

На другой стороне улицы стоят Укрутник и Герта Биндер.

Фрейлейн Ирма стоит и смеется вместе с ними.

Фердинанд Циттер моет руки в задней комнате парикмахерской.

Хабергейер все еще торчит перед «Гроздью».

В «Грозди» взад-вперед бегает фрейлейн Розль.

Учитель чинно хлебает суп.

Дым белой лепешкой лежит над деревней.

Старик Клейнерт дергает за веревку колокола.

А там, где только что слышался стук топоров, на опушке леса, куда должен был выйти Пунц, там, где должна была явиться миру его пунцовая башка (если только Хабергейер не ошибся в расчетах), там, в вершинах деревьев, недвижно уставившихся в небо, все еще сидит в засаде ветер, изготовившийся к прыжку; гигантская тишина, что должна воцариться, когда отзвонят колокола.

Потом это случилось. Колокольный звон умолк. Настала такая тишь, словно у всех нас перехватило дыхание. И в эту секунду ловушка захлопнулась, ловушка, что, возможно, была поставлена с самого начала.

Рабочие с лесопилки, бесстрашные парни, которые были тогда в лесу вместе с Пунцем Винцентом, потом (с побелевшими губами) рассказывали примерно следующее.

Услыхав, что в Тиши звонят колокола, они живо закончили работу.

— Пунц, — говорят они, — сложил свой метр и сунул в карман. Точно так же, как и всегда.

— Все было как всегда, — говорят они.

— Мы ничего такого не заметили.

— И в Пунце тоже не заметили.

Только совсем безветренно было, ничто не шелохнулось.

Он ушел немного вперед и, покуда остальные брали свои рюкзаки (а в долине звонили колокола), остановился, вытащил из кармана сигарету и сунул в рот.

Потом достал зажигалку.

— Мы слыхали, как щелкнула зажигалка, — говорят они, — он ведь стоял недалеко от нас.

Зажигалка щелкнула, но, видно, зажглась не сразу. Пунц тряхнул ее и выругался. Потом она снова щелкнула и на этот раз уже зажглась: они видели дымок, который пустил Пунц Винцент.

И в это мгновение колокола смолкли.

С опушки леса донеслось эхо, и больше ничего.

Пунц оборачивается.

Делает одну затяжку.

И вдруг сигарета летит по воздуху.

Описывает высокую дугу.

Это было, рассказывают они, как будто кто-то вырвал сигарету у него изо рта и далеко ее отшвырнул.

Но там не было ни души, и по-прежнему ничто не шелохнулось, и Пунц держал руки в карманах. Но сигарета все-таки улетела, потом упала и исчезла в подлеске.

— Он стоял к нам лицом, — говорят они, — он ведь как раз обернулся. Мы видели его, видели его лицо и глаза тоже. Нам их по гроб жизни не забыть. Они еще ох как долго нам сниться будут.

И зубы у них стучали.

Мы спрашиваем:

— Он кричал?

Спрашиваем:

— Слышали вы, как он кричал?

— Нет, еще не слышали. Он только смотрел. Смотрел сквозь нас.

Они говорят, что проследили за его взглядом, сразу обернулись и посмотрели в ту сторону.

— Ну и что там было?

— Ничего. Вырубка. А за ней лес, и больше ничего.

— А потом?

— Потом это началось. Потом он закричал.

Потом началось.

Маленькая Анни первая услышала крик. Она как раз выходила из хижины гончара, торопилась домой со своею окариной, но вдруг остановилась, будто кто-то загородил ей дорогу, и:

— Наверху кто-то кричит! Слышите? — Она бросилась обратно к хижине.

Матрос вышел на порог. Прищурившись, посмотрел вверх, на опушку леса. Все замерло кругом. Недвижные деревья вонзались в небо. Молчание обвисло на их ветвях, точно брюхо толстяка.

Но так как Анни крепко держалась за его рукав, ему тоже почудился вдали какой-то крик. Он сказал:

— Не слушай! Пойдем-ка лучше в дом. — И вдруг сам ощутил нечто похожее на страх.

Он втолкнул девочку в комнату и запер дверь, дверь ведь как-никак защита, а он знал — тут недалеко до беды. А потом:

— Что-то там неладно. Подождем, покуда это кончится.

Вслед за тем и мы услышали крики (они даже до деревни донеслись). Крики вонзились в распухшую тишину, как нож вонзается в тело.

Мы не сразу сообразили, откуда они несутся. Словно бы ниоткуда и отовсюду. Они перекатывались от леса к лесу, от холма к холму, и эхо, как тявкающая собачонка, скакало за ними. Становясь все страшнее, они, казалось, со всех сторон обступали деревню, кружили вокруг церковной башни, точно стая ласточек, нарастали и нарастали, жестокие, звериные крики. Словно вокруг неистово травили зверя.

— Это кричат на кирпичном заводе, — сказала Герта.

— Нет, на болоте, — отвечал Укрутник.

И вдруг дым рвануло к небу.

— В чем дело? — пробормотал Хабергейер. — В чем дело?

Это был всего-навсего ветер. Он, как зверь, выпрыгнул из засады, ветер, что все утро сидел притаившись. Точно кружащийся столб поломанных веток, точно кружащийся танцор (с чубом из кружащихся листьев), спустился он с горы прямо на нас, с юга, пролетев над полями, наскочил на нас, продул улицу в деревне и снес черепицу с крыш.