— И не подумаю! Я хочу иметь вас хотя бы в качестве негатива.

Не зная, как быть, она кусала себе губы и наконец сказала:

— Я у вас не задаром прошу. Разумеется, я оплачу свои фото и сверх того пленку.

Малетта смиренно потупился и сказал:

— К бедности я привык, и денег мне не надо. Снимки я сделал бесплатно; это мой подарок, а пленку оставлю себе.

Хотя ее лицо расплывалось в сгущающейся темноте, постепенно становясь только смазанным, бледным пятном, когда она еще раз пронзительно на него взглянула, ему показалось, что на нем промелькнула усмешка.

Она сказала:

— Ну что ж! Денег вы не берете! Значит, вы не вымогатель, так ведь? Но, может быть, вы хотите получить что-нибудь другое. На свете много чего есть, кроме денег. — И сказала (вплотную к нему приблизившись, но тем не менее оставаясь далекой и неправдоподобной): — Разве уж так хороши эти снимки? В действительности многое куда лучше.

Малетта на секунду затаил дыхание (жидкая его кровь прилила к голове) и уже открыл садовую калитку, решив отдать ей пленку, но потом, охваченный внезапным сомнением, внезапным желанием поверить в невероятное (ибо ее слова прозвучали вполне серьезно), снова обратился к ней.

— Это была только шутка? — сказал он.

А она:

— Шутка? Мне теперь не до шуток! Если вы сейчас не отдадите пленку, то не видать мне моего жениха как своих ушей.

Малетта вздохнул глубоко, с облегчением. Ледяной воздух обжег ему грудь. Он сказал:

— Черт побери! Неужто все так худо обстоит?

А она:

— Еще бы! Вы же сами прекрасно знаете, жалкий вы негодяй!

— И вы бы действительно?.. — спросил он.

— Если вы требуете этого в качестве уплаты, то почему бы и нет? Я же в конце концов не состою в союзе девственниц. К тому же и я рассчитываю получить свою долю удовольствия.

Намек был достаточно прозрачным, сомневаться больше не приходилось. Опьяненный своею властью над ней, Малетта выпрямился и сказал:

— Хорошо! Вы получите пленку! Идемте! Железо надо ковать, пока горячо!

Герта быстро сделала шаг в сторону и сказала:

— Не сейчас. Сейчас мне надо домой. Принесите ее завтра в обед в «Гроздь». Там и сообразим, где и когда…

Казалось, она хотела продолжить разговор, но нет, она только коротко хихикнула, и в момент, когда он протянул к ней руку, чтобы схватить ее и хотя бы символично овладеть ею, она боком перескочила через снежный барьер, а он как дурак схватился за пустоту. И тут на него вновь обрушилась шутовская колотушка головной боли, Герта же ускользнула, растворилась как призрак.

Это произошло в четверть шестого, а несколько часов спустя деревня погрузилась в сон и тишину. Пробило девять: в домах погасили свет. Пробило десять: деревня застыла, как бы остекленела. Потом одиннадцать (за облаками плыла луна и бледным светом заливала снег). А вскоре после одиннадцати поднялся обещанный западный ветер; вскоре после одиннадцати деревню начали сотрясать удары.

Сначала казалось, что на деревню дышит огромный рот, темное дыхание веяло сквозь лес. Деревья клонились и мгновенно распрямлялись, их ветви, шипя, тонули в потоках ветра. Мрачное шипение горизонтально стелилось над деревней и вертикально вздымалось от земли к небу. Возник крест из черного шипения, и вдруг раздалась барабанная дробь.

Люди, жившие возле церкви, проснулись. И сказали:

— Ветер! Наверно, где-нибудь не закрыли дверь.

И правда! Дверь мертвецкой стояла настежь (ее еще с утра забыли запереть). Налетел западный ветер и швырнул дверь. Но она не захлопнулась, она отскакивала назад от дверной рамы. Западный ветер снова швырял ее, но она снова отлетала ему навстречу. И опять — туда-сюда, туда-сюда, все быстрее, все громче! Мертвецкая грохотала, как гигантский барабан. Ибо то, что пусто, грохочет особенно громко.

10

Двадцать девятое января. Еще ночь. Задыхаясь, Малетта просыпается. Жадно ловит ртом воздух, пульс у него бешено скачет. Ему кажется, что он сейчас умрет. Тьма, скорчившись, сидит у него на груди, точно черный злой дух, точно огромная негритянка. Сдавливает ему горло своими толстыми ляжками и страшным бородатым ртом прижимается к его лицу. Он поворачивает голову, сквозь эти ляжки смотрит на часы (смотрит всепроникающим взглядом мыслящего человека). Напрасно! Светящийся циферблат — круг с двенадцатью звездочками — и обе стрелки (они выглядят совершенно одинаково) задают ему неразрешимую загадку: может быть, сейчас четверть первого, а может быть, уже три часа. Но не ляжки, сквозь которые просвечивает загадка времени, бессмыслица цифр и стрелок, не эти ляжки и не удушливый поцелуй бородатых губ разбудили его. Нет, Малетту бьет нервная дрожь, и еще он чувствует, как легонько дрожит кровать — отзвук более сильного сотрясения, словно в соседней комнате поднялась с постели фрейлейн Якоби. Под тяжестью громадного тела, что держит его как в тисках, липко к нему прижимается и тем не менее покорно уступает каждому его движению, он с трудом встает и вслушивается в темноту. В комнате учительницы тишина. Спят гимнастические снаряды, отдыхают на скалистых вершинах дремоты. Ни один Зигфрид не посмеет затрубить в рог. Малетта, натянутый как струна, сидит в постели и слушает затаив дыхание. Бешеные удары сердца сотрясают его. И тут он и вправду слышит шорох, шорох без начала и без конца, шорох, который нескончаемо струится сквозь ночь, как тело нескончаемой, серебристо мерцающей змеи… Ну конечно: журчание подземных вод! Темная трель темной пастушьей свирели. Так булькает что-то в глотке поперхнувшегося человека. Огромная водяная змея проснулась! Под трупным окоченением синеватого льда, сплющенная между крышей и снежным покровом на ней, развертывает она свое тысячекратное тело. Струится с крыши в водосточную трубу, туда, где отчетливей слышна ее странническая песня; неустанным потоком низвергает в ночь свои колоратуры. А к окну в это время прижалось другое тело (серое, плавающее во тьме), стекла дребезжат от внезапного напора, содрогаются от барабанной дроби падающих капель — море! Теплое дыхание моря! Матросы, мореплаватели раздувают ноздри! Это дыхание донеслось сюда сквозь стылые леса (где ветви с хрустом стукаются друг о друга) и весело устремилось в мокрые от талого снега деревенские трубы, которые начинают звучать, как флейты. О угольно-черная влага! О дочь мясника! О злой ночной дух! Малетта сбрасывает одеяло, вскакивает с постели. Веревку! Ради всего святого, веревку! На чердаках уже раскачиваются бельевые веревки! Он стоит в темноте — звенящий, поющий столб линии электропередач. Звуки арфы, эоловой арфы! Далекие звуки рогов! И наконец, гром, тот самый, что, по-видимому, разбудил его: сначала какое-то скольжение по крыше, и тут же удар, что-то тяжело шлепается вниз, глухое падение, от которого содрогнулась земля и пол закачался, словно огромный, величиной с гору, бык испражнился на улице.

Прошло время. Ветер принес новый дождь. И повсюду с крыш пополз талый снег. Он падал в воду, бежавшую по водосточным канавам, вода выходила из берегов и затопляла тротуары. Малетта — он уже опять залез под одеяло — без сна лежал в темноте и прислушивался. Смятение, от которого у него внезапно захватило дух, бушевало уже не только в нем, но и вокруг, в ночи.

Смотри! Все вдруг изменилось! Смешалось! Все рушится (и нет спасения)! Сливается! Скользит! Пачкается! Падает наземь и разлетается брызгами! По каналу струится в преисподнюю! И — смотри же! — где она теперь, гордая Неприступная? Перелом погоды, и вот уже тает ее спинной хребет! Чистота сердца! Чистота плоти! Все станет дерьмом! Чтобы сохранить себя, она от себя отрешается, теряет себя. И поделом! В конце концов, она сама должна знать, что творит. Не мое это дело ее беречь, спасать. Я не буду играть в благородство, не смирюсь, потому что — видит бог! — мне уже нечего терять! И потом: она ведь взрослая, почти что старая! Она должна знать, и она узнает, что более ценно! И еще: все и так уже кажется обманом. Вероятно, она знает себе цену, и цена эта равняется нулю. А деньги, которыми она платит, тоже ведь могут оказаться фальшивыми, и я стану еще беднее, чем теперь? В местности, что превращается в жидкое месиво, нет больше земли и нет расстояний. Еще бы! Обладать шлюхой — небольшая победа! Но, думал он, она же еще не шлюха. Только я, Малетта, сделаю ее такой. Я! Я оскверню и унижу ее!