XV

Весть о суде и об оправдании Яана быстро разнеслась по окрестным волостям. Вполне понятный интерес вызвало то обстоятельство, что дочь волостного старшины, этого всем известного благочестивца, выступала на суде в качестве свидетельницы и рассказала, что она по ночам впускала к себе в окно парня. А отец-то на каждой своей духовной беседе ратует против ночных похождений и жестоко бранит молодых людей за их греховную жизнь и плотские утехи!

Вскоре стало известно, какие последствия имели для Анни ее показания на суде.

На хуторе Виргу между отцом и дочерью произошло жестокое столкновение. Говорили, что Андрес, узнав обо всем, словно помешался. Как некий библейский муж, он в исступлении стал рвать на себе волосы, разодрал свою одежду и проклял свою дочь. В припадке ярости он набросился на нее с кулаками, и Анни едва удалось спастись бегством.

— Убирайся с глаз моих, — крикнул ей вдогонку отец. — Не смей никогда показываться в моем доме! Лучше я соглашусь потерять свое дитя, чем позволю осквернить посвященный Иегове дом свой грязью и развратом. Если глаз твой искушает тебя, вырви его, если рука твоя мешает тебе, отруби ее! Так повелевает господь Саваоф!

И он сдержал свое слово. Но и дочь не сдалась, не стала молить о прощении.

— Я ухожу, — крикнула она отцу, — уж бог обо мне позаботится лучше, чем ты! Он ведь знает, что я не такая грешница, какой ты меня выставляешь.

И вот дочь богатого хозяина покинула отчий дом с небольшим узелком в руках, словно провинившаяся и выгнанная из дому служанка, словно преступница! Виргуская Анни теперь сирота и должна искать по белому свету горького трудового куска хлеба.

У старика все же хватило отцовской жалости послать вдогонку дочери лошадь, которая доставила бы ее в город, где Анни намеревалась подыскать себе работу.

Яан мог бы подтвердить эти слухи. Деревенский мальчик принес ему от Анни письмо, в котором девушка сообщала Яану обо всем случившемся. «Ты не думай, что я огорчена или раскаиваюсь в том, что сделала, — писала она. — Я ухожу с радостью, словно меня из тюрьмы выпустили. Я знаю, конечно, что отец поступил так, желая уберечь себя и свой дом от поношения, желая показать, какой он праведник, иначе он не отпустил бы меня, ведь я ему очень нужна. Он, бедняга, хочет показать людям, какой он святой человек и как крепка его вера. Если бы он меня не наказал, его славе пришел бы конец. Значит, иначе он и не мог поступить, желая остаться в глазах людей тем, кем был до сих пор.»

Далее Анни сообщала адрес своей тетки, у которой намеревалась пожить, пока не найдет работу, и просила Яана навестить ее, если он будет в городе. Письмо заканчивалось пожеланиями, чтобы отец небесный благословил Яана, послал ему здоровья и бодрости.

Яан улыбнулся, читая письмо. Как ни жаль ему было, что из-за него произошел разрыв между отцом и дочерью, парня утешало то, что Анни действительно, словно из клетки, вырвалась на свободу. Такая умная, работящая, энергичная девушка не пропадет! Она с большей радостью будет работать на других, чем терпеть издевательства дома.

Но Яан улыбался не только этому, а еще и странному совпадению обстоятельств: ведь и он твердо решил перебраться с семьей в город. Это был для него единственный выход. В деревне ему делать было нечего. Искать пристанища и постоянной работы было уже поздно. Само собой понятно, что теперь, когда Яан оказался на свободе, волость уже не захотела кормить его мать и сестру с братом. Поденную работу можно было найти и сейчас, но где жить? Поэтому — в город. Ведь самое худшее, что его может ждать, это все тот же голод.

Мать с детьми Яан нашел на гумне одного из хуторов. Словно скотина в хлеву, они сидели в уголке на кучке соломы — дети в одних рубашонках, мать в лохмотьях — голодные и измученные. Они встретили Яана с трогательной радостью, как избавителя, обнимали его и целовали. Мать плакала и смеялась от счастья, дети всю ночь не отходили от него.

На следующий день к Яану один за другим стали являться любопытные, желавшие узнать подробности о суде и его счастливом для Яана исходе. Явился расспросить о сыне и старый отец Каареля Холостильщика — ведь Каарель был его кормильцем.

Каждому, кто знал поближе старика и его сына, невольно приходила на ум поговорка о яблоке, что падает недалеко от яблони.

Старый Пээтер всю жизнь был беспробудным пьяницей, в молодости он слыл опасным вором, не щадившим ни чужого хлеба в поле, ни ульев на пасеке, ни скотины в хлеву. Не один год своей жизни провел он в серых тюремных стенах.

В лачуге Пээтера царили грязь, нищета и голод. Те гроши, которые семья зарабатывала, пьяница-отец относил в трактир. Туда же уходила добыча от его ночных грабежей. Дети — их было трое, все сыновья — росли в невежестве и дикости, следуя примеру опустившегося отца. Возвращаясь из кабака, Пээтер бил жену, мучил детей, ломал, что попадалось под руку. Жена его, как поговаривали, умерла от побоев. Известно было также, что Пээтер сам обучал детей воровскому искусству. В такой-то обстановке и выросли дети. Злое семя, брошенное в их душу отцом, взошло и принесло плоды. Старший сын ограбил и убил в лесу купца, за что был сослан в Сибирь на каторгу. Средний сын повесился в припадке белой горячки, а третий — широко известный в округе взломщик и конокрад — сидит сейчас за решеткой по обвинению в тяжком преступлении.

У старика руки и ноги тряслись от пьянства, изо рта текли слюни. Работать он уже не мог. Он существовал и продолжал пить только на то, что давал ему из своей добычи Каарель. К чести сына надо сказать, что по мере сил он заботился об отце. С тех пор как старику пришлось освободить бобыльскую лачугу, в которой он жил раньше, и поселиться у какого-то бедного арендатора, Каарель и туда доставлял ему пропитание.

Пээтер явился к Яану, громко кляня и ругая сына. Этот когда-то здоровенный мужик весь как-то покосился, словно старая постройка, готовая каждую минуту рухнуть.

— Ну, а куда же мой оболтус делся? — спросил старик. — Он, подлая душа, бросил своего старого отца — пусть подыхает с голода, а сам попал за решетку. Неужели он хуже тебя, что не сумел заговорить зубы судейским господам?

— Этого я не знаю, — густо покраснев, ответил Яан.

— Ах, негодяй, негодяй! У меня ни гроша ломаного за душой, ни корки хлеба! А он тебе ничего для меня не передавал? Не ври, он передал, а ты в свой карман сунул! Знаю я вас, мазуриков.

— Попридержи-ка язык! — пригрозил ему Яан. — Если бы твой сын передал мне что-нибудь, оно давно уже было бы у тебя.

Пээтер схватил Яана за рукав.

— Скажи мне правду, сынок: куда делись те деньги и товары, что вы уволокли из Пийвамяэ? Каарель, чертово отродье, молчал, как зарезанный, пока его не засадили. А я, несчастный, не знаю, куда податься с голоду, — добро есть, но никак до него не доберешься.

Яан вырвался.

— Об этом спроси Каареля, а я ничего о вашем добре не знаю. И отвяжись от меня.

Старик перешел на слезливый тон и начал клянчить у Яана денег. Когда тот так и не внял его просьбам, он, ругаясь, пошел прочь.

Однажды Яану вздумалось зайти в лачугу Вызу, к матери Юку Кривая Шея. Ему казалось, что ей, так же как сестре и зятю Юку, арендовавшим хибарку, приятно будет получить весточку из тюрьмы. Яан не лишен был чувства сострадания к своим бывшим товарищам, судьба которых сложилась более печально, чем его собственная.

Во дворе лачуги оглушительно визжали пятеро полуголых, грязных ребятишек. Они возились и дрались в пыли и мусоре, словно поросята. Полуразвалившаяся хибарка всем своим жалким видом живо напоминала лачугу Вельяотса. На пороге, опершись на палку, сидела старуха в рваной юбке и грязной заплатанной рубахе. Самого бобыля и его жены — зятя и сестры Юхана Мельберга — не было дома, они, как видно, работали у хозяина.

Это прибежище нищеты и его обитатели тоже имели свою грустную и темную историю. И здесь нужда превратила людей в животных, проторив им дорогу в тюрьму, в палату для сумасшедших, в публичный дом. Во все такие места лачуга уже заслала своих обитателей.