В пятнадцатой беседе Низами жалуется на стариков, завидующих его таланту и не желающих, чтобы он получил свою долю. Можно думать, что речь идет о придворных поэтах, недоброжелательное отношение которых к молодому поэту заставило его отказаться от своих первоначальных намерений и отойти от придворной жизни. Главу поясняет притча о молодом царевиче, который только тогда смог начать спокойно править страной, когда отделался от старых сановников своего отца.

В шестнадцатой главе поэт снова обращается к себе самому и говорит, что преодолеть завистников можно лишь с помощью известной изворотливости. Завершается глава старой истиной - утверждением, что разумный враг все же лучше глупого друга, что иллюстрируется притчей о ребенке, пострадавшем на прогулке и вырученном из беды не друзьями, а врагом.

Семнадцатая беседа посвящена вопросу о «низшем я», то есть земной индивидуальности. Она существует, по мнению поэта, лишь до последнего вздоха, далее же уничтожается. Следовательно, ее интересы большого значения не имеют. Исходя из этого, и нужно расценивать события этой жизни.

Переходя к оценке своей эпохи (восемнадцатая беседа), Низами горько жалуется на падение нравов и двуличность современников. Истинным другом можно считать только того, кто умеет оберегать твои тайны, кому можно смело довериться. Некий царь сделал юношу поверенным своих тайн. Тот так тщательно оберегал доверенные ему тайны, что, боясь случайно проговориться, вообще перестал говорить. Низами кончает Поучение замечанием, что в его время вообще лучше держать язык за зубами:

Счастлив человек, сомкнувший уста:

Ведь это у бешеной собаки всегда высунут язык.

Но если земное «я» и конечно, то все же час ухода из мира - не конец, а момент расплаты за все. Нашедший правильный путь, поправший земные блага мажет подняться выше ангела (девятнадцатая беседа). У Харун ар-Рашида (обычно именуемого у нас Гарун аль-Рашидом) был брадобрей, позволявший себе неслыханные дерзости по отношению к халифу. Было высказано предположение, что, выполняя свои обязанности, он случайно стоит на месте, где зарыт клад, ибо человека, стоящего на кладе, даже если он не знает об этом, обуревает гордыня. Землю раскопали и действительно нашли клад.

Последняя, двадцатая, беседа снова дает оценку современников, которых поэт осыпает горькими упреками. Они не только не хотят признать его заслуг, но более того, всячески стремятся ославить и опорочить. Поэтому лучше замолчать и не подвергать себя дальнейшим нападкам. Сокол потому пользуется почетом и сидит на царской руке, что он безгласен, а сладкогласный соловей в унижении питается червями.

Поэму завершает небольшое заключение, содержащее обращение к Бехрамшаху. Поэт признает, что дар его очень скромен, что, может быть, все это даже и на следовало писать. Но поэма написана всего в несколько ночей. А затем по красноречию ей нет равных, она целиком оригинальна, и если бы она не была такой, поэт не решился бы послать ее из Ганджи в другой город.

* * *

Этот обзор поэмы показывает, что она представляет собой «поучение», по характеру примыкающее к обильной литературе, разбирающей вопросы морали и правила поведения человека, широко развившейся в мусульманском мире уже к X веку. Мы уже сказали выше, что поэма отличается особым затрудненным стилем, что отмечает и сам ее автор. Низами вообще один из труднейших авторов, а его «Сокровищница тайн» справедливо считается самой трудной среди всех его поэм. Нет сомнения, что эта затрудненность введена в поэму совершенно сознательно. Это не чтение для развлечения. Поэт написал ее так, что почти каждая строка требует углубленного внимания.

Словарь Низами крайне богат. Но никак нельзя было бы утверждать, что поэт гонится за редкими и трудными словами. Трудность его не в этом, а в том, что, применяя то или иное слово, Низами извлекает из него буквально все заложенные в нем возможности, обыгрывает все смысловые оттенки и возникающие по ассоциации представления. Каждое двустишие окружено своеобразной дымкой намеков, без понимания которых невозможно и полное раскрытие заложенного в нем образа.

Очень часто Низами исходит при этом не из классической традиции, а из практики живого языка, деталей быта, поговорок и поверий. В этом и заключается его новаторство, его стремление сблизить поэзию с интересами города. Попробуем показать трудность языка «Сокровищницы тайн» на примере. Говоря о красавице, Низами дает такое двустишие:

Смута этой луны, сшившей касаб.

Хирман луны, словно касаб, сожгла.

Здесь первое - касаб - особый род тонкого полотна, второе - тростник. Иначе говоря: красавица (луна), сшившая себе одежду из касаба, затмила своим появлением луну на небе (сожгла ее хирман, то есть сложенное в кучи обмолоченное зерно). Пока мы имеем шаблонное для классической персидской литературы сравнение: красавица прекраснее луны. Почему она сожгла хирман луны, как тростник? Это сравнение с пожаром сухой заросли тростника, то есть сожгла вмиг и дотла. Но тут есть и еще одна тонкость. Красавица сожгла луну, как касаб. Не известно поверье, что если лунный свет упадет на разложенное для отбеливания полотно, он сожжет его и полотно покроется дырками

Значит, луна сжигает касаб (полотно), а луна-красавица сожгла небесную луну так, как она сама сжигает полотно. Следовательно, второе касаб означает одновременно не только «тростник», но и «полотно».

Другой пример. Описывая зеленую лужайку, Низами говорит:

Ее растительность, словно нарцисс, сурьма для видящего,

Лилия - эфа[34]], словно изумруд - трава ее.

Сурьма на Востоке считается средством, обостряющим зрение; отсюда растительность лужайки полезна для зрения, на нее так же приятно смотреть, как приятно для глаза смотреть на нарцисс. Но нужно помнить, что и сам нарцисс, обладающий темной сердцевиной, похож на глаз. Отсюда возникает своеобразное перекрестное сравнение. Второе полустишие основано на народном поверье. Считается, что если эфа взглянет на изумруд, она ослепнет, но изумруд от ее ядовитого взгляда тает и растекается. Следовательно, лилия, которая, кстати сказать, без глаза, ибо не имеет темной сердцевины, стояла на лужайке, как эфа. Она взглянула на изумруд, он растекся, и так вокруг лилии образовался зеленый покров - растекшийся изумруд.

Стоит обратить внимание на то, что все двустишие - необычайно искусное превращение в сложнейший образ такого шаблонного метафорического эпитета, как «изумрудная лужайка». Заметим, что таких строк на каждой странице этой поэмы по нескольку.

Основное задание совершенно очевидно: повысить значительность каждого отдельного слова, необычайно поднять его удельный вес. Слово, которое в разговорной речи лишь сигнал для образования мысли, здесь становится самодовлеющим. Совершенно очевидно, что все, сказанное Низами в этих строках, можно было бы в целях ясности изложить в нескольких словах. Но можно ли думать, что такой пересказ основных мыслей «Сокровищницы тайн» равнялся бы самой поэме? Конечно, нет, ибо без этого убранства формы они мелькнули бы, не оставив следа. В результате же углубленного внимания и самые обыденные мысли приобретают неожиданный вес.

Задача Низами - через сложный Процесс восприятии его поэмы воздействовать на волю читателя, склонить его к определенному поведению.

Требования Низами к человеку крайне суровы; его мораль создана для сильных людей, способных поднять на своп плечи такое тяжкое бремя. Слабостей он не прощает, и едва ли можно думать, что адресат поэмы Бехрамшах, которого этой поэмой он хотел направить на истинный путь, мог принять хотя бы небольшую часть этих советов к исполнению.

Однако резонанс, вызванный поэмой в литературах Востока, был поистине необычаен. Нам известно сорок два подражания этой поэме на персидском языке, среди которых часть создавалась еще в конце XIX века, два подражания на староузбекском (чагатайском) и два на анатолийско-турецком (османском).