Собака с фистулой слюнной железы.

Им нетрудно ответить, но каждый молчит. Не надо спешить, до выводов еще далеко.

— Нуте-с, — продолжает он, — двинем не спеша дальше. Чем богата наша слюна? Муцином, скажете. Верно. Без смазочного материала пища не проскользнет в пищевод. Но заметьте, мы вливаем собаке в рот соляную кислоту, и слюна ручьем бежит в склянку. Скажете, ей понравилось? Или она предвкушает удовольствие? Кислоту глотать никому не понравится, и муцина поэтому в слюне мало, одна вода. Оно и понятно: чтобы смыть эту пакость, надо воды, и побольше. Хозяйственная железка, нечего сказать…

Итак, сухая еда гонит много слюны, влажная — мало, на кислоту — одного сорта, на мясной порошок — другого. И механика как будто простая: психическая реакция животного возбуждает деятельность желез. Что ж, хорошо: с одной стороны психика, а с другой — железа. С железой мы управимся, выведем проток ее наружу, иссечем и так и этак, заставим работать. А вот с психической штукой что делать? Как анализировать? Каким путем изучать? Иначе ведь нам вовек не узнать, как эта самая пища на расстоянии действует?!

Ученый стоял перед сотрудниками с широко разведенными руками и с выражением глубокого недоумения на лице. Самый искусный артист остановился бы в удивлении перед таким непосредственным выражением человеческого чувства.

— В нашем распоряжении, — осторожно заметил молодой сотрудник[2], психиатр по образованию, — имеются методы психологии. Собака довольно живо выражает свои чувства.

Ученый всплеснул руками от удовольствия. Как он рад совету! Мало сказать рад — счастлив! Он засуетился по лаборатории, приказал ввести собак, и здесь началось нечто такое, что известно среди детей младшего возраста, как игра в загадочные картинки. Шеф производил те или иные манипуляции с собакой, а ученики по внешнему виду животного, по его поведению истолковывали смысл реакции.

Объектом обсуждения были: собачий лай в его различных интонациях — от ворчливого хрипа до надрывного завывания; хвост в его многообразных состояниях поджимания, виляния, стояния торчком и маятникообразного раскачивания. Много говорили о значении собачьего приседания, о выражении глаз чувствительного кобеля, о меланхолической грусти страдающего пса и о сложных движениях ушей, исполненных глубокого психологического смысла. Давно уж так не смеялись в физиологическом отделении императорского Института экспериментальной медицины. В вилянии животного одни усматривали сознание своей вины или, наоборот, плутовскую хитрость, рассчитанную на то, чтобы разжалобить человека. Попытка объяснить собачьи повадки их сходством с поведением человека разделила сотрудников на два непримиримых лагеря.

— Видели, — сказал ученый молодому психиатру, — что значит методика психологии? Мы, физиологи, в ней утонули бы. Грех нам отходить от нашей методы. Как я понимаю влияние пищи на расстоянии? Без канители, просто. Во рту она действует на нервные окончания языка, нёба, желез, а издали — на нервы глаз, ушей или носа. Ничего чудесного нет, и гадать не надо. В остальном нервный путь, что от глаза, что ото рта, один и тот же — в мозг. Оттуда следуют импульсы, вызывающие деятельность слюнной железы.

Ученый уважал молодого человека, — тот проделал недавно интересную работу: анализ предмета, о котором сейчас шла речь. Он вливал в рот собаке окрашенную в черный цвет кислоту. Затем влил ей однажды воду такого же черного цвета и убедился, что вода вызывает у животного такое же обильное выделение слюны, как и кислота. Никакой психологией нельзя было это объяснить.

— Позвольте мне ввести вас в круг моих планов.

Павлов любил думать вслух, он принадлежал к тому роду людей, у которых идея является посреди разговора. Или, как говорят, «мысль рождается на языке». Сотрудники привыкли к этой особенности шефа, обращавшей их в свидетелей интимной стороны его мышления.

— Меня вот что занимает, — вслух недоумевал ученый: — собака реагирует слюноотделением на шаги служителя, который несет ей пищу. Человеческие шаги в роли возбудителя аппетита, — тут открывается перспектива исследования того, что принято называть психикой.

— Послушайте, Иван Петрович!

Ученый вздрогнул от неожиданности: он забыл о сотрудниках и был очень недоволен, что ему помешали.

— Погодите… погодите одну минуту!..

Молодой психиатр был очень возбужден, и все это сразу заметили. Один Павлов, казалось, ничего не слышал и не видел.

— Я говорю, тут открывается перспектива…

— Позвольте слово, Иван Петрович!..

Молодому человеку нельзя было отказать: он находился в том состоянии, когда долго сдерживаемая мысль прорывается сама.

— Я слышу от вас, Иван Петрович, такие рассуждения не впервые. Исследовать душевную жизнь животного с помощью слюнной железы в той же лаборатории, где недавно изучался кишечник собаки, и, главное, теми же средствами, мне кажется смешным. Я объясняю это тем, что, как физиолог, вы слишком далеки от понимания основ психологии и психиатрии. Позвольте мне, психиатру, на этом настаивать…

Сотрудник не стеснялся в выражениях, он негодовал и не скрывал своих чувств от ученого.

Павлов удивленно уставился на психиатра, затем произошло нечто неожиданное. Вместо ожидаемого взрыва возмущения последовал громкий смех.

— Что вы горячитесь? Против кого восстаете? Против факта? Гамлет вы! Ни дать, ни взять принц датский. Слова, слова и неврастения. Перед фактом, молодой человек, надо шляпу снимать. Эх вы, филозоп! Я не отрицаю старых методов изучения деятельности мозга, — продолжал ученый, — ни раздражением его электричеством, ни удалением части его. Но если я хочу изучать мозг на животном, бодром, жизнерадостном и здоровом, то позволю себе утверждать, что никакие иные методы не идут в сравнение с методом слюнных рефлексов!

Кто мог подумать, что разговор их так обернется? Психиатр отстаивал духовный мир животного и человека от посягательства физиолога, от грубых средств исследования, а физиолог смеялся.

— Тогда уж прямо скажите: «Не выйдет, Иван Петрович, из вашей затеи ничего, отпетый вы человек. Даже по теории Мечникова вам далеко не уйти. Первенец вы у своей матушки, а первенцы никогда еще ничего путного не сделали…»

Ученый уже не смеялся, на лице его догорала улыбка — последний отблеск желания не доводить дела до ссоры. Вместе с улыбкой должна была оборваться их связь, а жаль было молодого психиатра.

— Не желаю я залезать в собачью душу, — сердито помахивая своим пенсне, возражал Павлов, — к чему она мне? Поведение собаки! Экая важность — стать архивариусом фактов! Что нам поверхности фактов, нам подай тайну их возникновения, законы, управляющие ими. Вспомните, что говорил Парацельс: «Теория, не подтвержденная фактами, все равно, что святой, не свершивший чуда».

Они разошлись, и навсегда. Таково было начало.

Заминка продолжалась. Ученый еще раз и еще раз спрашивал себя: должен ли физиолог, призванный изучать процессы в живом организме, перешагнуть через границы своей области или все сомнения в таких случаях предоставить решать другим? Физиология стучалась в двери психологии, настаивала и требовала решительных ответов.

Десять лет спустя ученый так объяснил эти затруднения: «Неудержимый со времени Галилея ход естествознания впервые заметно приостановился пред высшим отделом мозга, пред органом сложнейших отношений животных к внешнему миру. И казалось, это недаром: здесь действительно критический момент естествознания, так как мозг, который создавал и создает естествознание, сам становится объектом этого естествознания…»

Шаг был сделан, физиолог ступил на путь психологии. Заработали механизмы лаборатории. К слюнной железе устремилось множество глаз, от нее ждали ответов, хотя толком не знали, каких именно. Первые опыты ничего нового не принесли. Ученый озабоченно бродил от станка к станку, следил за работой помощников, мысленно подбадривая себя: