– Где же другой? – удивилась моя фея.

– Какой другой, сеньорита?

– Ваш приятель, который все жаловался.

– Нет здесь никого больше, ни приятеля, ни неприятеля.

– А с кем же вы говорили?

– Я чревовещатель. А говорил я вот с этим сеньором ослом, единственным в мире другом несчастного артиста.

– Вы с ним разговаривали?

– Увы, сеньорита.

– Почему «увы»?

– Потому, что вся моя жизнь – сплошное «увы».

Вот так Пукало, он сам мне это рассказывал, познакомился с моей королевой. Остальных актеров мне представили в тот же день на постоялом дворе.

– Везет тебе, Мигдонио, – сказала Мака.

– Почему, моя королева?

– Потому что ты богатый, можешь помогать, кому я прикажу.

И засмеялась. Так засмеялась, будто все семь цветов радуги зазвенели. Клянусь, я не забуду этот смех даже тогда, когда сяду играть в покер с самим сатаною! У нас в Успачаке никогда не было цирка. Я велел толстяку, который нам прислуживал, расставить во дворе дюжину скамеек. Макины идиоты – тысячу солей мне стоила эта дурацкая затея! – соорудили сцену, кое-как завесили старыми простынями – вы же знаете, что это за шикарный отель. Макарио-Мечтатель, молодой человек, чья профессия состояла в том, что он извивался всем телом под звуки барабана, как червяк (представляете?), объявил номер: выступает осел Архимед – кожа да кости! За это чудо с меня слупили еще двести солей. А в чем состояло чудо, не знаете небось? Этот самый Макарио объявляет:

– Досточтимая и прекрасная покровительница искусств, сеньорита Мака Альборнос, высокороднейший кабальеро дон Мигдонио де ла Торре, глубокоуважаемая публика! Разрешите представить вам сеньора Архимеда, единственного в мире осла, который отказался занять кафедру в Государственном университете Сан-Маркос.

Мака так и покатилась со смеху, а я, представьте себе, бог весть как обрадовался, а глядя на нас, и все ее идиоты развеселились.

– Дамы и господа! Сей высокоученый муж понимает не только все наши слова, но и угадывает все наши мысли. Он говорит и читает по-английски, по-французски, по-голландски, а также немного по-японски, но поскольку он сейчас очень утомлен длительным путешествием, во время которого всюду имел громадный успех, то продемонстрирует перед вами всего лишь одно из своих чудесных свойств. Дон Архимед, разрешите вас представить. Здесь, среди почтеннейшей публики находится самая прекрасная женщина в Перу. Простите, я ошибся – самая прекрасная женщина в мире. Не будете ли вы любезны показать, где она?

Верите ли? Этот самый высокоученый осел поворачивается к Маке и начинает реветь, а она усмехается, нежно-розовая, как спелый персик, ох, лучше не вспоминать, так и бросает то в жар, то в холод.

Мы все захлопали.

– Дорогой сеньор Архимед, а теперь будьте добры показать, где здесь находится самый щедрый в здешней округе кабальеро, который почтил своим присутствием наше просвещенное собрание?

И тут образованнейший осел поворачивается ко мне и снова ревет, а я вижу, что Мака довольна, и хлопаю, и все идиоты за мной. Потом осел показал самого доброго во всей провинции хозяина постоялого двора, самого добросовестного полицейского и, наконец, молодую девушку, которая через полгода выйдет замуж. Тут уж все завопили от восторга, я тоже, и идиоты за мной.

Архимед удалился. Макарио объявил, что «по особому контракту Большому римскому цирку удалось залучить к себе знаменитую звезду, оригинальный номер, единственный в мире зад, способный произвести подряд тысячу залпов».

Симеон Пукало выступил вперед с гордым видом.

– Я люблю быть точным, сеньоры. В животном мире нам известны многоножки, среди людей же, что я и намерен вам продемонстрировать, встречаются многопукалы. Но прежде, чем начать свое выступление, я хотел бы попросить кого-либо из вас, оказавших нам честь своим присутствием (а Мака просто помирает со смеху!), взять на себя труд вести счет точно и беспристрастно.

Он вытащил доску и мел.

– Ну-ка, вы человек грамотный, считайте-ка, – приказал я толстяку, который нам прислуживал. А Мака все помирает со смеху!

– С вашего разрешения, я начинаю салютом из двадцати залпов. Раз, два, три!…

Это звучало точь-в-точь, как пушечные выстрелы с борта «Адмирала Грау».

Я был поражен. Пукалы мне в жизни встречались, да вот недалеко ходить, Арутинго, от его стрельбы цветы в садах вянут (недаром покойный Ремихио прозвал его «орудийный зад»). Однако с этим чудом никому не сравниться. Окончив салют, Пукало с улыбкой обратился к публике:

– Может быть, найдутся желающие купить еще несколько залпов?

– Куплю три дюжины.

– По одному солю залп.

– Плачу!

Пукало изменил позу, нацелился и тридцать шесть залпов прозвучали один за другим.

– Дамы и господа, если среди присутствующих имеется скептик, Фома Неверный, прошу извинить за сравнение, который, чтобы окончательно убедиться, захочет услышать еще, прошу поднять руку.

– А можно еще пятьдесят залпов?

– По одному солю залп, сеньор де ла Торре.

– Давай.

И он потряс всех.

Я еще не видел, чтоб люди так хлопали.

Однако после тридцати оглушительные залпы стали реже.

– Тридцать три… – считал наш толстяк.

Тридцать четвертый был еле слышен. А тридцать шестой и вовсе напоминал вздох кокетливой любовницы.

– Плачу вдвое!

– Ваши сто и еще сто, – отвечал Пукало. Он вошел в азарт.

– Еще вдвое! – воскликнула моя королева, чуть не падая от хохота.

Симеон набрал воздуху, покружился, как балерина, повернулся к нам задом и начал снова.

– Тридцать пять… Тридцать шесть… тридцать семь.

После пятидесятого выстрела публика разразилась бурными овациями. Артист, улыбаясь (еще бы не улыбаться, пятьсот солей загреб!), объявил, что по случаю национального праздника бесплатно дает двадцать один залп. А Мака помирала от смеха!

Глава пятая

О том, как нехорошо, когда у человека начинаются колики (иллюстрированная примерами)

– Сколько времени наших в тюрьме продержат?

– Тридцать дней, – отвечал стражник.

Жители Янакочи вздохнули с облегчением. С тех пор как время то шло вперед, то останавливалось, в зависимости от приказаний судьи Монтенегро, «месяц» или «тридцать дней» – большая разница, месяц может тянуться и целый год – от урожая до урожая. Кто знает, какой сейчас месяц? И даже если это известно, кто знает, сколько в нем дней? Прошлый июнь длился всего три дня, а июль, напротив того, тянулся девяносто дней, и конца ему не было видно. И потом, даже если знаешь, какой сейчас месяц, все равно не поможет. Месяцы налетают один на другой, сливаются, сплетаются… ничего не поймешь! И дни тоже. Никто не знает, какой сегодня день – то ли средосенье, 19 мартваря, то ли четвергница, 37 июлибря бог весть какого года. Заключенные нашли более эффективный способ считать время: всякий день, который, по расчетам властей Янакочи, мог почесться субботой, альгвасил приносил судье курицу. Такой примитивный прием возымел свое действие: через тридцать дней капрал Бехарано – тоже смягченный с помощью тех же средств – сообщил, что сержант Астокури подписал приказ об освобождении.

А накануне Агапито Роблес вдруг ощутил страшные боли в желудке. Напоили его мелиссовым чаем, надеялись, что пройдет, но к ночи боли так усилились, что Агапито – а он уж чего только не вытерпел в своей жизни – со стонами корчился на постели. Встало солнце, осветило зелено-бледное, покрытое каплями пота лицо выборного.

– Умираю, – прошелестел он. – Отравили меня.

Дрожь пробрала членов Совета Янакочи. На прошлой неделе некий скотокрад, которого поймали в Мичивилке, предупреждал их: «Берегитесь! Говорят, судья собирается отравить вас».

Мается Агапито, а тут как раз стражник Ромуло вызывает его.

– Здесь, – простонал выборный.

– Почему не встаешь, когда вызывают?

– Болею я, сеньор Ромуло.

– Что с тобой?

– Живот болит, сеньор.