Гордость и благовоспитанность мешали ей показать свое разочарование. Но Хендрик был достаточно тонок, чтобы почувствовать то, что она скрывала скорей из высокомерия, чем по доброте душевной. А она не замечала, что он страдает. Он мучительно страдал из-за невозможности доказать свои чувства к Барбаре, а также из-за своей физической неполноценности, своей позорной несостоятельности, поражения. Он стонал от муки. Ибо подъем чувств, пожар сердца были в нем искренни или по крайней мере почти искренни – в доступной ему степени. «Более сильно и чисто, чем в те весенние дни после премьеры «Кнорке», я уже никогда не смогу любить, – думал Хендрик. – Если я и на этот раз окажусь несостоятельным – я человек конченый. И значит, я всю жизнь буду принадлежать только девицам вроде Джульетты…»

Но так как самобичевание, каким бы честным и горьким оно ни было, почти у всех людей, начиная с определенной точки, переходит в самооправдание, он вскоре стал настраиваться против Барбары, чтоб обелить себя. Ведь если рассуждать откровенно: разве Барбара не холодна? И не об ее ли высокомерную холодность разбивается порыв его чувств? И не чересчур ли возомнила Барбара о своем благородном происхождении, о своем тонком интеллекте? И не презрение ли, не высокомерие, не самомнение в ее испытующем взгляде, так часто направленном на него? Хендрик уже боялся этих глаз, еще недавно казавшихся ему самыми прекрасными на свете. Даже в самых равнодушных и несущественных замечаниях Барбары по его адресу его оскорбленное самолюбие улавливало какой-то другой, унизительный смысл. Привычки Барбары и та невозмутимость, с какой она оставалась им верна, ставили его в тупик, оскорбляли и выводили из себя до того, что сам он в хорошие минуты понимал неразумность своих обид.

До первого завтрака Барбара совершала прогулки верхом и около девяти являясь в столовую, вносила с улицы аромат и дыхание свежего утра. Хендрик же сидел, уткнув лицо в ладони, усталый, угрюмый, в халате, делавшемся все обтрепанней, и очень бледный. В это время дня он еще не был способен ни на стервозную улыбку, ни на мерцание глаз. Хендрик зевал.

– Да ты еще не проснулся по-настоящему, – весело говорила Барбара и выливала в бокал жидкое яйцо. Потому что она привыкла так есть по утрам яйца: в винном стакане, с большим количеством соли и перца, с острым английским соусом, томатным соком и небольшим количеством растительного масла. Хендрик резко отвечал:

– Я вполне проснулся и даже успел поработать – например, звонил в бакалейную лавку, там беспокоятся по поводу нашего долга. Прости, что я по утрам не блистаю свежестью. Если бы я каждое утро катался верхом, как ты, я бы, очевидно, выглядел более привлекательно. Но боюсь, что даже ты не в состоянии привить мне столь элегантные привычки. Я слишком стар, чтобы исправляться. К тому же в среде, из которой я происхожу, не принято заниматься столь благородным видом спорта.

Барбара, которой не хотелось портить себе настроение, предпочитала воспринимать его речь юмористически.

– У тебя изумительно выходит этот тон, – смеялась она. – Можно подумать, что ты это всерьез.

Хендрик злобно молчал. Чтобы прибавить себе внушительности, он вставлял в глаз монокль.

Но Барбара тут же вновь его обижала, хоть явно не нарочно. С аппетитом поедая яйцо из стакана, она говорила:

– Попробуй есть яйцо так. Мне кажется, что есть яйцо без приправ просто скучно.

После паузы Хендрик спрашивал вежливо, но внутренне трясясь от раздражения:

– Можно обратить твое внимание на одну вещь, дорогая?

Она отвечала жуя:

– Ну конечно.

И тогда Хендрик, барабаня пальцами по столу, высоко поднимал подбородок и сжимал губы, сразу делаясь похожим на гувернантку:

– Твоя наивная и претенциозная манера, – говорил он медленно, – удивляться или насмехаться, когда другой делает что-нибудь не так, как принято в доллє у твоего отца или у бабушки, удивила бы, а то и оттолкнула любого, кто не настолько изучил тебя, как я.

Глаза Барбары, только что светившиеся радостью, становились задумчивыми и приобретали испытующее выражение. После паузы она тихо интересовалась:

– Почему ты вдруг об этом заговорил?

Он отвечал, все еще строго барабаня пальцами по столу:

– Повсюду принято есть яйцо из яичной скорлупы и с солью. На вилле Брукнера яйцо поедают из бокала с шестью сортами различных приправ. Наверняка это очень оригинально. Но я не вижу причин насмехаться над человеком, который непривычен к такой оригинальности.

Барбара молчала, удивленно покачивая головой, и вставала. Он смотрел ей вслед, когда она своей небрежной походкой, немного волоча ноги, медленно двигалась по комнате. Внезапно ему приходило в голову: «Странно, на ней высокие сапожки, которые мне так нравятся, но на ее ногах они на меня не действуют так, как мне нужно. На ней сапожки – это просто часть спортивного костюма. У Джульетты они означают нечто другое…»

Думая в присутствии Барбары о Джульетте, он испытывал чувство злобного удовлетворения и отмщения за все обиды.

«Катайся себе верхом, – думал он язвительно, – готовь себе коктейли из яиц всмятку! А ты вот не знаешь, кого я сегодня встречу перед репетицией!»

И пока Барбара гордо и молча покидала комнату, он испытывал торжество супруга, обманывающего свою жену и кичащегося тем, что делает это так ловко.

Уже через неделю после возвращения Хендрик снова встретился со своей Черной Венерой. Она поджидала его вечером у театра. С каким сладострастным трепетом, с каким ужасом он вздрогнул, когда из подворотни его окликнул сиплый, столь знакомый голос:

– Гейнц!

Имя, которого он стыдился, от которого отказался… Но было сладко до ужаса услышать его из уст негритянки. Тем не менее он заставил себя грубо ее одернуть:

– Что ты себе позволяешь? Ты меня караулишь?!

В ответ она презрительно взмахнула красивой сильной рукой:

– Потише, моя радость! Будешь себя плохо вести, я приду в театр и закачу скандал!

Ему не помогло цыканье:

– Ты вздумала меня шантажировать?

Она ухмыльнулась:

– Конечно!

И засверкали ее зубы и глаза.

Эта широкая улыбка была настолько подлой, что ему сделалось страшно, он ощутил ее неотразимость. Он втолкнул Джульетту в подъезд, дрожа при мысли, что кто-нибудь может пройти мимо и увидеть его в таком обществе. Да, принцесса Тебаб выглядела ужасно неприглядно. Фетровая шапчонка, надвинутая глубоко на лоб, и обносившийся тесный жакет были того же едко-зеленого цвета, что и высокие блестящие сапожки. Вокруг шеи болталось боа из грязных лохматых белых перьев. Над этим жалким убором темнело широкое лицо с толстыми обветренными губами и плоским носом.

– Сколько тебе? – спросил он резко. – У меня у самого сейчас нет денег…

Она ответила почти лукаво:

– Деньгами ты не отделаешься, обезьянка моя сахарная. Ты должен меня посещать.

– Что это тебе взбрело? – пробормотал он дрожащими губами. – Я женат…

Но она оборвала его:

– Не болтай ерунды, осел. Госпожа супруга тебе не может дать того, в чем ты нуждаешься. Я ведь ее понаблюдала, твою Барбару.

(Откуда ей было известно ее имя? Невинное обстоятельство – что она знала ее имя, наполнило Хендрика суеверным страхом.)

– Кишка у нее тонка, – добавила принцесса Тебаб, дико вращая глазами.

У Хендрика от страха выступил на лбу холодный пот, когда он подумал, что черномазая обзовет его Барбару, дочь Брукнера, «недоделанной». Но Джульетта явно не была склонна продолжать эту теоретическую беседу. Грозным тоном, требовавшим немедленного и точного ответа, она спросила:

– Ну, когда же ты придешь?

В чердачной комнате – серой и совершенно пустой, украшенной лишь репродукцией рафаэлевской мадонны, которая только подчеркивала нищету, – снова начались страшные упражнения, раньше исполнявшиеся на фоне декораций буржуазной комнаты в квартире консульши Мёнкеберг. Молодой супруг вновь дышал чуждым, но и родным запахом, настоянным на самых дешевых духах, смешанных с дыханием джунглей. Он вновь подчинялся грубому лающему голосу, хлопкам, ритмичному топанью учительницы. Здесь он вновь декламировал французские стихи, когда, стоная в изнеможении, он валился на твердые нары, служившие ложем дочери вождя. Но теперь эти мрачные празднества, которым Хефген, как и раньше, предавался два раза в неделю, приводили к новой, отвратительной кульминации. Когда все кончалось и фрейлейн Джульетта оставляла своего удовлетворенного и измученного ученика в покое, Хендрик в этой каморке, перед этой женщиной заводил разговор о своей жене Барбаре.