Еще перед демобилизацией я задумался над тем, что мне делать, когда вернусь в Москву. Моей мечтой было учение. Но я плохо представлял, как это может устроиться в ту тяжелую, голодную пору. Во время одного из разговоров на эту тему, дядя Коля прямо сказал, чтобы я ни о чем не беспокоился, и что пока у него будет хорошо, будет хорошо и у меня (в смысле материальном). Когда я прописался, дядя Коля предложил помочь восстановиться в университете, но не на физический факультет, заочником которого я был, и куда попасть трудно, а на биологический, где он на заочном отделении читает лекции. Я согласился. И вот два профессора биологического факультета — Н. А. Бобринский и С. И. Огнев (тот самый, у которого учеником был Иогансен, мой кенигсбергский директор) — письменно подтвердили, что я отличником закончил школу. Я приложил эту бумагу к заявлению с просьбой о приеме на биофак МГУ, добавив другие нужные документы, и был без звука принят как демобилизованный участник войны, орденоносец, имеющий ранение, отличник. Для брата Владимира поступление в университет было много тяжелее. В свое время он успел окончить только восемь классов средней школы и теперь все лето ходил на курсы, потом сдавал там экзамены, и наконец экзамены в университет. Тетя Машенька всерьез советовала ему обойтись без курсов и купить аттестат на базаре. Но и для него все окончилось благополучно — он стал студентом исторического факультета. Более полувека назад два брата Трубецких, Сергей и Евгений, тоже поступали в Московский Университет. Но какие это были разные времена и какие разные студенты, хотя мы и родные внуки философа С. Н. Трубецкого!
Я блаженствовал: прописан, принят в МГУ, правда, на биофак — факультет, к которому раньше серьезно не относился. Я полагал, что проучившись полгода, перейду на физический факультет — ведь перейти легче, чем поступить.
Итак, утром первого сентября я пошел на занятия. Я шел по еще тихой улице Герцена. Мамаши вели за ручки чисто вымытых первоклассников, и у меня было тоже настроение первоклассника: благоговение к тому храму, куда я направлялся. Семь лет перерыва!
Первая лекция была по общей биологии. Ее очень хорошо читал профессор Яков Михайлович Кабак, читал, увлекаясь и, как мне казалось, немного рисуясь. Это была легкая беллетристическая лекция. Затем нас разбили по языковым группам, я выбрал английскую — и занятия начались. Курс наш оказался дружным, хотя по составу довольно разношерстным: зеленая молодежь, окончившая в этом году десятилетку и так называемые «вояки» — люди, прошедшие фронт. Третья категория — студенты, имевшие несколько лет стажа работы.
Я с удивлением обнаружил на факультете огромное количество кафедр, то есть специальностей, о которых раньше и не подозревал по своей невежественности, и теперь с интересом с ними знакомился. Поначалу мне казалось, что учиться здесь легко — сиди себе и слушай, все понятно. По химии я еще со времен десятилетки помнил многие формулы и тоже не видел здесь больших трудностей. На память приходила каторга учения на физмате университета в Самарканде, куда я поступил в 1938 году. Перерыва в учении у меня тогда не было, школьную математику я знал превосходно, и тем не менее мне приходилось тогда очень много работать, решать целыми страницами задачи и примеры, подгонять теорию, чтобы понимать последующие лекции. А здесь на биофаке я пребывал в приятном заблуждении до середины семестра до момента первого коллоквиума по химии. На нем я позорно не мог выдавить из себя ни слова. Это было сигналом тревоги. Я почувствовал, что понимать лектора и активно знать материал — вещи разные и засел за учебники. Это сказалось: первую сессию я сдавал отлично. Правда, студентам в гимнастерках да с планками наград симпатизировали, особенно, когда видели их старание.
Готовился я к экзаменам да и, вообще, занимался только в читальне университета, в Казаковском зале, бывшем актовом. Дома заниматься мешали разговоры тети Машеньки и множество ее поручений, вроде: «Слетай в Морфлот (магазин на улице Чайковского) или на угол, купи папирос». Слетал, принес. «А чаю не купил?» — «Нет, не купил». — «А у нас заваривать нечего, а сейчас придет НН». Опять лечу. Или еще что-нибудь в таком же роде. Так что самое лучшее было просидеть с утра до позднего вечера в читальне.
Иной раз, отвлекшись от химических формул, я смотрел в высокие окна читального зала, на близкие кремлевские звезды, горевшие напротив через площадь, и диву давался, как это здорово получилось. Два с лишним года назад только самая богатая фантазия могла мне нарисовать такую картину: я учусь в Московском Государственном Университете у себя дома, на родине. Мне могут возразить: «Причем здесь фантазия? Все естественно и нормально». Отвечу: «Да, все это так, но надо знать наше отечество». И вот какой-то внутренний голос уже шептал: «А не слишком ли легко все это тебе досталось? Воевал ты мало, большую часть войны на фронте не был, а провел сытно и вольготно за спиной дядюшки и в Германии, когда здесь был ад кромешный». А другой голос успокаивал: «А два ранения, страшный плен с медленным умиранием. Ведь, если б не то счастливое стечение обстоятельств, тебя давно не было бы в живых». Вот такие мысли приходили мне в голову.
Весной 1947 года я стал устраиваться в морскую экспедицию на Дальний Восток. Ее организовывал Ленинградский зоологический институт Академии наук. От МГУ в эту экспедицию должна была войти группа во главе с преподавателем кафедры зоологии беспозвоночных К.А Воскресенским. Наши семьи когда-то были знакомы еще по Загорску. Кирилл Александрович хорошо знал моих старших брата и сестру. Он предложил мне участвовать в этой экспедиции, и я с готовностью согласился. Экспедиция должна была тронуться скоро, и мне надо было досрочно сдавать экзамены. Я приналег на учебники.
Однажды я получил повестку явиться в военкомат к такому-то часу. Чтобы не терять место в читальном зале, я оставил там свою сумку, полагая, что визит в военкомат долго не затянется. В военкомате мне сказали подождать. Причем добавили непонятную фразу: «Тут к вам один товарищ должен приехать». Минут через тридцать меня позвали. В комнате, кроме разговаривавшего со мной офицера, был молодой человек в гражданском. «Вот этот товарищ, пройдите с ним», — сказал офицер каким-то подчеркнуто равнодушным тоном, что, вроде, все это его не касается.
Мы вышли на улицу — была ранняя весна — прошли на трамвайную остановку, сели в трамвай. В пути разговорились. Я рассказал, что учусь в университете, мой спутник явно завидовал, расспрашивал, как расспрашивает провинциал. Я терялся в догадках, что это может быть. От Пресни доехали до Малой Грузинской улицы. Сошли. Двинулись. Около Музея керамики (теперь это Биологический музей имени Тимирязева) свернули налево в ворота и подошли к низкому, одноэтажному дому, стоявшему за оградой чуть в глубине и торцом к улице. Позвонили. Нам открыли, впустили. Коридор. В нем встретился армейский офицер. В голове пронеслось: может быть, это одно из отделений разведуправления, в партизанском отряде которого я был? Может быть, меня опять будут вербовать в дальние разведчики, как тогда пытался это сделать Василий Иванович под Вильно? Эти мысли несколько успокоили тревогу, поднимавшуюся было во мне.
Мы прошли по довольно темному коридору, устланному толстой дорожкой. После улицы здесь царила тишина. В коридор выходили двери, обитые черной клеенкой. За дверями та же тишина. Нигде ни единого звука, даже обычного для любого нормального учреждения стука пишущей машинки. Остановились в середине коридора у двери справа. Провожатый постучал, вошли. Маленькая Комната. В левом углу у окна стол, за столом майор. Он поздоровался и, указав на стул, стоявший слева от двери, сказал низким, густым голосом: «Садитесь». — «Мне можно идти?» — спросил провожатый. Майор, продолжая писать (когда мы вошли, он писал), утвердительно кивнул головой. Дверь закрылась, и воцарилась тишина. Пока майор писал, я разглядывал комнату и его самого. Лет ему было около сорока, крепкий, скуластый, с покатым лбом. Погоны золотые с синим кантом — госбезопасность. Стол, за которым сидел майор, располагался в углу наискось. У противоположной стены справа от входа стоял кожаный диванчик с высокой спинкой. В правом углу высокие часы в старинном футляре красного дерева. Слева от меня сейф темно-коричневого цвета. Окно с решеткой, на окне разросшийся столетник. На стене напротив майора Карл Маркс, на стене за майором огромный и подробный план Краснопресненского района. Стул, на котором я сидел, был старинный, обитый кожей, с высокой спинкой. Ни один звук не долетал в комнату извне.