Дядя Коля, наверное, заметил это мое состояние и однажды завел разговор, что вот, де, надо бы искать мне невесту. Я ответил, что, вообще-то, да, но невест нет. «А Еленочка?!» — воскликнул он удивленно. «Да ведь она родственница и довольно близкая», — ответил я. «Ну и что же? Жениться не разрешается только двоюродным, а вы более далекие. Таких браков много. Да вот не надо ходить за примером: мы с тетей Машенькой в таком же родстве — она моя двоюродная тетка, а ты двоюродный дядя Еленочки». — «Ну, если так, тогда другое дело, тогда Еленка, действительно, НЕВЕСТА!» Этот разговор с дядей Колей был для меня решающим. «Надо брать быка за рога», — сказал я себе. Это было тем более необходимо, что за Еленкой ухаживал ее однокурсник. И вот двадцатого или двадцать первого июля я сделал Еленке предложение. Она ответила согласием, прибавив, что женимся мы только не сейчас. Сейчас мы, конечно, жениться не могли, я на это и не рассчитывал. Ее согласие сделало меня самым счастливым человеком. Это состояние трудно описать. Скажу только, что когда она появлялась — все вокруг принимало другой вид, другой смысл, все делалось лучше, радостнее, светлее.

Мы много бывали вместе, ездили в Дмитров, Загорск — место обитания нашей семьи до ссылки отца в Андижан, в Глинково, деревню под Загорском, где когда-то семья Голицыных жила на даче, ездили под Жаворонки на дачу к Раевским.

Вскоре Еленка уехала на Черное море к подруге и однокурснице Лильке Колосниковой, а у меня начались малоприятные хлопоты — прописка. Она оказалась делом не простым. В Москве так просто уже не прописывали, но мне надо было восстановить прежнюю прописку, казалось бы, дело не сложное. Однако выяснилось, что никаких следов моего пребывания в Москве до войны не сохранилось: домовые книги были уничтожены в дни октябрьской паники сорок первого года, также были уничтожены документы военкомата о моем призыве в армию в 1939 году. Дежурный по военкомату даже пустил меня рыться в картотеке искать эти документы. Своей карточки я не нашел. В центральном адресном столе также не оказалось сведений, что я проживал в Москве. Не было никаких документов, что я был принят в МГУ. Университет из Москвы эвакуировали в Ашхабад, и его архив, по словам архивариуса, был частично утерян. Это меня особенно удручало, так как с университетскими бумагами был утерян аттестат об окончании школы, мой аттестат отличника, дававший право поступления в ВУЗ без экзаменов.

Я попытался связаться с партизанским начальством для того, чтобы просить помочь прописаться. Начальство должно было находиться в Разведуправлении Генштаба Красной Армии. Я, наивный человек, пошел в справочную Наркомата Обороны на улице Фрунзе. Дежурный офицер в окошечке на мой вопрос ответил вопросом: «Вы понимаете, что вы спрашиваете?» — и так посмотрел на меня, что я поспешил уйти. Тогда я пытался узнать телефон Разведуправления по «09». Барышня, видно, новенькая, после некоторого молчания ответила, что этот номер она не может мне сказать. К этому времени я связался с бывшими партизанами отряда Орлова, с которыми был в Августовских лесах. Я помнил адрес радистки Лены Потаниной, нашел ее, она училась в юридическом институте, а через нее многих других[28]. Партизаны дали мне телефон этой, как они выразились, «шарашкиной конторы». Я позвонил и попросил Василия Ивановича Смирнова, того самого, который неплохо относился ко мне и сказал как-то, что мне придется доказывать, что я не верблюд. В телефонной трубке прозвучал бойкий, невыразительный голос, привыкший, видно, незамедлительно давать только отрицательные ответы:

«Нет, давно не работает». — «Где сейчас?» — «Не знаем, адреса нет, не знаем». И все. Создавалось глупое положение. Я ходил без прописки. Из райсовета пришла бумажка с призывом поступать на работу или сообщить, где я работаю. Наконец кто-то надоумил взять у соседей свидетельскую справку о том, что я проживал здесь до войны и был призван в армию именно из этой квартиры. Соседи такую справку подписали, и с ней я пошел в милицию к начальнику паспортного стола. Он меня уже знал, так как я неоднократно и безуспешно бывал у него. Увидав справку, он сказал, что теперь все в порядке. У меня отлегло от сердца, но оказалось рано. Посмотрев красноармейскую книжку, начальник вернул все документы и сказал, что прописать меня не может. «Почему?» — «Пропиской тех, кто был в плену, ведают на Баррикадной улице», — и дал адрес, куда идти.

На Баррикадной улице в доме, где теперь размещается милиция, меня принял товарищ в добротной гимнастерке с широким ремнем, с серыми невыразительными глазами и какой-то корявой физиономией. Фамилия его была Мытаркин. Точнее сказать, он меня не принял; а сказал, что прием уже кончился, приходите в такой-то день. В назначенный день он опять меня не принял, сославшись на занятость. Так повторилось еще два раза. Я начинал проникаться уважением к чеховским фамилиям. Наконец встреча состоялась. Разговор Мытаркин начал словами: «Подождите, внизу есть буфет, чайку попейте». — «Не к добру», — подумал я. Наконец вошел в комнату, где он сидел. «Знаете, мы вас прописать не можем», — он протянул руку, взял со стола мои документы и на обороте бланка-заявления написал: «Жил. площади не имеет. В прописке отказать», — поставил штамп и расписался. Я прочел и говорю, что вы это написали на документе, где указано, что я как раз имею жилплощадь. «Имеете, не имеете — это не имеет значения». Он взял документы, зачеркнул написанное и рядом написал: «Репатриирован, в прописке отказать», — поставил штамп, расписался и отдал. Это меня взорвало, я повысил голос: «Кто меня репатриировал? Я в партизанах был! Я из плена бежал!» Он что-то мне сказал, я ответил. Тогда он в сердцах, взяв документы, черкнул на них: «Был в плену, в прописке отказать». Перо задело бумагу, полетели брызги. Он поставил штамп и расписался. «А теперь идите», — и встал. Я прочел, возмутился и начал протестовать, говоря, что буду жаловаться. «Идите, идите», — и он буквально вытолкал меня из комнаты. Взбешенный, я тут же поехал в Центральный паспортный стол (эх, надо было снять фотокопию с этого знаменитого документа той эпохи, думаю я сейчас).

В доме на Большой Якиманке я долго сидел в очереди. Наконец вошел в большую залу, где за отдельными столиками принимали посетителей. Попал к какому-то капитану, рассказываю, показываю документ с тремя резолюциями, в которых три разных мотивировки и одно решение. Капитан посидел, подумал. Потом куда-то ушел и некоторое время не появлялся. Вернувшись, сказал, что пусть там напишут истинную причину отказа, а тогда уж приходите сюда.

Я вернулся к Мытаркину. Его как подменили. «Мы вас пропишем», — чуть не с порога сказал он мне. «Вы, что ж, учиться будете? Это хорошо, это очень хорошо», — и виза о прописке была готова. Видно, за подписи и надписи Мытаркину здорово намылили голову. Однако помытарил он меня порядком.

Уже в другом кабинете меня записали на какую-то карточку, карточку сунули в длинный ящик на столе. А через некоторое время выдали годовой паспорт с годовой пропиской. Что это было за учреждение — тогда я так и не догадался. Сотрудники ходили там во френчах и гимнастерках, разговаривали приглушенными голосами, вывесок на дверях не было, смотрели на меня при встречах в коридоре отчужденно. Да я, собственно, и не задавался мыслью отгадать, что это за «лавочка» такая была. Не это сидело у меня в голове.

Тогда же я пошел узнать, что сталось с Петькой Ханутиным, который в 1944 году бежал из Кенигсберга в Белосток. Я пошел по адресу, который помнил. Что меня тянуло пойти, несмотря на отчужденность, которая уже тогда стала возникать? Вероятно, еще действовало обаяние первого времени нашего знакомства, да плюс любопытство — как удалось ему выбраться и удалось ли.

Улицу Малые Кочки, квартиру я нашел без труда. Дверь открыла молодая женщина, оказавшаяся его женой, худощавая блондинка, русская. Как только я назвал себя, она воскликнула: «А, знаю, знаю, Петр рассказывал». — «А где же он?» — «Служит в Балашихе, еще не демобилизовался». Через несколько дней мы встретились. Я рассказал нашу эпопею — он свою. До Белостока добрался Петька благополучно, и его приютили знакомые той самой девицы, за которой одно время ухаживали и Петька и Николай (Мария с плечами шире «таза», как ее охарактеризовал Николай). Петька устроился работать автослесарем. Когда подошел фронт, и наши уже брали город Петька каким-то образом задержал одного или даже двух немцев и сдал их в качестве своего «вклада». При первой встрече с Особым отделом он рассказал о Николае и Ваське все, что знал (о чем я и предупреждал Николая). Петьку мобилизовали и, как всех освобожденных таким образом бывших военнослужащих, отправили в штрафбат на передовую. Он сумел сразу же попасть в шоферы к командиру батальона, а когда кончился срок пребывания в штрафбате, он попал в авиачасть, в персонал технического обслуживания, где и обретался до последнего времени. Часть стояла в Балашихе, и Петька со дня на день ожидал демобилизации. Он посвятил меня в свои планы скрыть пребывание в плену и жизнь в Германии, хотя никакого криминала не было, но... «Вот видишь, какое отношение к пленным или людям с оккупированной территории». Я не поддерживал его намерений, но и не отговаривал. Демобилизовался он с чистыми документами и устроился работать в какое-то военное авиационное учреждение на Большой Пироговской улице шофером к генералу. Прежних приятельских отношений у меня с ним не получилось.