На грузовой машине за один день мы проделали тот путь, который прошли за неделю. На короткое время остановились в Циттау. Город жил мирной жизнью. На улицах много гражданских- Ломовики развозят брикеты угля. На стенах афиши кино на немецком и русском языках. Но что-то в городе не то. Я видел немецкие города с их солидной размеренной жизнью, а здесь чувство чего-то временного, неустроенного, что должно скоро пройти, какая-то несолидная бойкость и мельтешение, столь несвойственные немцам. Зашли в парикмахерскую побриться, заплатив чешскими кронами. Опять чувство временности.
Прибыли в город Ниски, где эшелону предстояло формироваться. Город небольшой, полуразрушенный, и жители в него вернулись, видно, не все; много домов стояло пустыми. В одном из них я обнаружил показавшиеся мне интересными книги по искусству, и одна из них — «Страшный суд» Микеланджело — подробный разбор фресок. Эти книги я послал Еленке.
Начальником эшелона был майор, командир дивизиона самоходных орудий нашей дивизии. Но это было лицо номинальное. Старшим, властью исполнительной, был добродушный, огромного роста и, видимо, очень дельный украинец Пилипенко в чине младшего лейтенанта. Всю войну он занимался заготовками фуража для дивизии, а числился в нашем полку. Мое знакомство с ним началось с неприятного разговора. Пилипенко, как патриот своего полка, хотел назначить меня старшиной эшелонной команды, но я куда-то исчез, и Пилипенко при моем появлении выговорил мне с укором, что вот теперь я буду писарем, а не старшиной. Я не огорчился, и старшиной был назначен сержант соседнего полка, кстати сказать, человек в этом деле более опытный. Впоследствии мы с Пилипенкой сдружились. Вспоминаю, как он не то с чувством гордости, не то удовлетворения говорил, что за всю войну он не только не убил ни одного немца, но даже не видел вблизи вооруженного немца.
Короткий период формирования эшелона не был ярким. Вот отдельные картинки того периода. Повар солдатской кухни, раздающий остатки обеда мальчишкам, пришедшим с большими кастрюлями для своих семей. Две монашки торопливо и даже с каким-то остервенением пашущие поле под картошку, хотя уже вторая половина июня. Две девицы в платьях — переодетые солдатки — катаются на велосипедах. Когда наш солдат назвал их фрау, они зло ответили: «Сам ты фрау». Наш военный железнодорожник, нещадно ругавший немца машиниста паровоза: «Собака, так и режет стрелки, только и гляди». Мастерская по ремонту танков, где спокойно работали немцы. Водопроводчик-немец, ходивший по городу и ремонтирующий сеть...
На краю города находилось интересное, теперь бездействующее предприятие — комбинат по производству сборных типовых построек чуть ли не от курятника и до двухэтажного служебного дома. Работали здесь только иностранные рабочие. Комбинат был обнесен колючей проволокой, на углах вышки, во дворе бетонированные пулеметные гнезда. От завода через железную дорогу пешеходный мост тоже весь оплетен проволокой. На той стороне — лагерь тоже весь в проволоке. В цехах и на дворе расклеены объявления в три слова, повторенных на десяти языках: «Воровство карается расстрелом». Да, немцы умели работать и умели заставить работать. Такой плакат я взял себе на память.
В подвале аптечного здания солдаты обнаружили еще не разграбленный склад парфюмерного снадобья — «петралон» — жидкость для смягчения кожи. Солдаты, конечно, начали его пить — гадость ужасная, но захмелеть можно. Дело дошло до того, что один солдат отравился, и его не смогли спасти, другого еле откачали. Начальник эшелона приказал обыскать все вагоны и платформы. Конфискованный петралон свалили в кучу и подожгли. Поодаль в кресле, поставленном на траве, сидел майор и наблюдал, чтобы все сгорело. Тем не менее весь наш последующий путь, особенно на станциях, был усыпан пустыми коробками из-под петралона, который теперь пили с предосторожностями, а также меняли на часы, а в Польше продавали в парикмахерские.
Но вот настал день отправки. В пустом доме я ваял пружинный матрац, а в парикмахерской — вертящееся кресло. Наш вагон, находящийся в конце эшелона, был разделен на две части: наш со старшиной склад и кухня. Запасы картошки были сложены на крышу. Там же сидела очередная дежурная команда, которая чистила эту картошку. Ведра с чищеной картошкой подавали повару с крыши в дверь. Пружинный матрац я приделал к окну как вторую полку, а кресло поставил на крышу. И то, и другое было очень удобно. Эшелон наш получился довольно большим. Кроме собственного имущества дивизии, везли и «трофеи» — несколько высокобортных платформ, с сахарным песком. Тут же ехали дивизионные самоходки и прочее имущество. Двигались не спеша, пропуская эшелоны с танками, которые спешно гнали на Дальний Восток.
Три дня стояли на станции Лигнице западнее Вреслау. Станция забита эшелонами, на путях горы отбросов, вонь. Около нас остановился эшелон с власовцами. Вагоны под сильной охраной, окна теплушек зарешечены железными прутьями и колючей проволокой. Из-за решетки испуганные лица просят хлеба. Солдаты в ответ ругаются. В городе поляки самым бесцеремонным образом вышвыривали немцев из квартир. Эти земли отходят к Польше, и новые хозяева, помня дела старые, не стеснялись. Иногда даже приходилось вмешиваться в это выселение.
Дальнейший путь лежал на север — мы объезжали Бреслау, где, по слухам, после длительной осады возникла какая-то эпидемия.
Наконец въехали в исконные польские земли. На вокзале Кротошина буфет с замечательным пивом, которым торговала миловидная молоденькая буфетчица, помогавшая мамаше — хозяйке буфета. За пиво мы отдавали «трофеи», а я, напропалую болтая с полькой, нечаянно оскорбил ее лучшие национальные чувства. На вопрос, поляк ли я, вместо слова «не естем» оговорился и сказал «нестеты» — к сожалению. Надо было видеть, как она оскорбилась!
В пути встречались довольно любопытные вещи. Огромных размеров на двенадцатиосной платформе трофейная пушища, трофейный реактивный истребитель. Сильно охраняемый эшелон с наглухо закрытыми вагонами. О том, что внутри, можно было лишь догадываться по тому, как туда таскали мешки с сухарями пассажиры этого поезда, прилично одетые пожилые немцы. Кто это? Партай-геноссе или ИТРовцы немецкого почтового ящика? Радостный эшелон с бывшими французскими пленными, завербованными рабочими. Все вагоны во флажках и лозунгах: «Да здравствует Франция! Да здравствует де Голь!» На окраине Ченстохова мы простояли недели три. Самое интересное в городе это монастырь «Ясна Гура» с чудотворной иконой Ченстоховской Божьей Матери. В приделе, где она находится, на решетчатой ограде костыли исцеленных. В центре монастыря огромная колокольня. У входа надпись с указанием часов, когда колокольня открыта для посещения. Лезем вверх по лестнице. На полпути площадка, где два монаха с выбритыми макушками продают входные билеты. Цена билета высокая, так что лезшая с нами парочка поляков тихо зароптала, но билеты все же купили — не спускаться же обратно. Тут же продавались фотографии видов монастыря. Спросил, сколько стоит. Ответствовали — сколько не жалко на наш монастырь. С вершины колокольни открывался прекрасный вид на город и окрестности. Говорят, что в хорошую погоду виден Краков, а это сто километров.
В последние дни нашего ченстоховского сидения через город проходила дивизия, и мне удалось повидать своих друзей и даже выпить с ними. Полки шли по городу с музыкой. Наконец и мы двинулись на восток. В восточной Польше на одном из полустанков наши самоходки прямо с платформ стали бить по дальнему лесу. Сделали это для предостережения; в этих местах орудовали бандеровцы. Границу переехали в Бресте. У моста через Буг стояли наши часовые. Вот она, родина. Правда, это еще западные области, но все же родина. В Лунинце перегружались с узкой колеи на широкую. Лунинец — городок небольшой, весь в садах, а кругом леса, топи, болота. На станции девица, не старше двадцати лет, с винтовкой на ремне водила на работу человек пятнадцать здоровенных детин, немцев. Чудно и смешно. А вот другая картина, глубоко врезавшаяся в сердце. На стации много беженцев с востока — западные области жили в войну сыто. Одна из беженок, пожилая изможденная женщина в юбке из мешка, сидя прямо на земле, кормила хлебом трехлетнюю девочку. Это была черно-зеленая, видно, очень твердая масса без характерной для хлеба ноздреватости. Мы разговорились. Беженцы были из-под Кирова. На вопрос о хлебе женщина сказала, что он с лебедой. Отвечала охотно, живо, а худенькая, бледная девочка все за нее пряталась. Но когда спросили: «Ну, а как там колхозы?» — женщина какое-то время молчала, глядя на нас теперь уже с недоверием и даже с испугом, переводя глаза с одного на другого, а потом ответила: «У нас хорошо... колхозы... сто процентов...», — и замолчала. Это было страшно. «Все по-старому», — промолвил кто-то из нас.