Настали странные дни тревожной праздности. Правда, в лазаретном городке работа шла по-прежнему, но не об этом речь. Все три лагпункта объединились в один. Меж бараками и на главных линейках, ведущих к воротам, где в часы разводов выстраивались понурые бригады, теперь бойко сновал народ стояли кучки заключенных. На третьем лагпункте любители футбола все время гоняли мяч, собирая массу зрителей. Публика залезала на крыши бараков, чтобы лучше следить за игрой да и за тем, что делается за зоной. Надзиратели исчезли, а на вышках, помимо обычных солдат-часовых, все время появлялись офицеры. Иногда они фотографировали лагерь (где теперь эти фотографии?). Изредка можно было видеть, как рядом с часовым стоял кто-нибудь из знакомых надзирателей. А вот один из эпизодов того времени: бывший режимник Ванька Кошелев, накурившись анаши и придя в умопомрачительное состояние, влез на крышу бани и пошел по стенке, идущей от бани к зоне (стенка, естественно, не доходила до внешней ограды). Против этой стенки была вышка с «попкой». На ней сейчас же появился офицер, который приказал Ивану слезть. Иван продолжал двигаться вперед, что-то меля заплетающимся языком. Офицер вынул пистолет и выстрелил вверх. Иван свалился со стенки только вследствие избытка чувств. На всех вышках на выстрел появились в дополнение к «попкам» офицеры и, как говорили очевидцы, с пулеметами. Но тем дело и кончилось.

Бурную деятельность развил кастелян лазарета Рудек. Он выпустил целое воззвание, очень радикальное, которое вывесил на доске объявлений третьего лагпункта. В воззвании были условия полного освобождения целых категорий заключенных и многое другое, явно неприемлемое для начальства. Больше того, в конце было сказано, что эти требования необходимо подписать всем без исключения. Ко мне буквально прибежали В. П. Эфроимсон и С. М. Мусатов, говоря, что в бригадах уже начали собирать такие подписи. А этого делать ни в коем случае было нельзя, и лагерь по этому пути не пошел. Почему тогда не разделались с этим стукачем-провокатором — до сих пор удивляюсь.

Комитет тоже выставил требования, вернее, условия выхода на работу: пересмотр всех дел, актирование (освобождение) инвалидов, освобождение малолеток и душевнобольных, ослабление режима — снять номера, замки с бараков, разрешить свидания, не ограничивать переписку — все умеренно и разумно.

Лагерь продолжал жить своей жизнью: ходил с столовую, питаясь по норме (хотя продовольственный склад был за зоной, некоторый запас продуктов имелся — комитет это учитывал), заключенные собирались кучками в секциях и у бараков, обсуждая ход событий. Все казалось спокойным, но напряженность возрастала. Начальство отключило воду, но ее запас был большой — зимой намораживали целый айсберг льда и покрывали опилками. У каждой вахты дежурили по два человека от комитета — это для того, чтобы не было дезертиров, да и на случай, если что-то будет извне. Но дезертиры были, правда, мало. Ушел агроном Дикусар, ушел через ворота рядом с теплицей, через которые вывозили покойников. По окончании событий Дикусара вернули в лагерь. Он всегда был в хороших отношениях с В. П. Эфроимсоном и, видно, дорожил его мнением. Как бы извиняясь, Дикусар так объяснил свой уход: к нему якобы обратился «солдатик с вышки, простой русский солдатик: «Батя, чего ты тут сидишь? Уходи, я тебе ворота открою». — «Меня так тронуло это обращение, его доверие и сочувствие, что я согласился». Думаю, все было наоборот.

Ушел и наш хирург Пецольд. Трудно его осуждать. Сидеть ему оставалось не больше месяца, кончался срок. В той обстановке он очень нервничал и опасался, что события могут надолго задержать его в лагере. Он все время вертелся на лагпункте. В какой-то момент хлынул ливень, и люди стали разбегаться в укрытия, побежали и дежурные у вахты, побежал и Пецольд... на вахту. Позже я видел его, но как-то не спрашивал, что он делал в эти дни, а сам он не рассказывал.

В один из дней в лазарете появилась начальница (теперь уже доктор Яшина, а не Файнблут — она вышла замуж за офицера и поменяла фамилию). Появилась не одна, а с кем-то из врачей проверить, как идет лечение. Наши врачи доложили. Потом к ней в кабинет зашел кто-то из забастовочного комитета. Я это видел, так как находился поблизости. Долго он там не просидел, а когда вышел, туда проскочил Рудек. Можно представить, что он ей напередавал, какие получил инструкции. Как все это сходило ему с рук, как это ему позволяли? Надо отдать должное — он был смел. В тот же день в зоне побывал лейтенант продснабжением, всегда благодушный, симпатичный человек. Интересовался, как питаются заключенные. Лагерем интересовались. Да и не мудрено — встали все шахты. Это не строительство. Это медная руда. Так прошла неделя.

Но вот в зону впустили человек десять заключенных из Кенгира — двое или трое были раньше в нашем лаготделении. Они стали рассказывать, что было сделано с тамошним лагерем. Их рассказ был настолько неправдоподобен и даже фантастичен, что им не поверили и просто выгнали за зону, как гебистских прислужников. А они рассказали, как в лагерь ворвались танки и, ломая бараки, давя и расстреливая людей, навели страшную панику и дезорганизацию. Следом кинулись солдаты с собаками, стали разгонять и разъединять заключенных, заталкивать в грузовики, отвозить к вагонам и запирать в них. В считанные минуты лагерь из нескольких тысяч человек был ликвидирован. У нас этому не поверили — «начальство пугает». Хотя, как потом выяснилось, все было именно так, и в этой акции погибло человек пятьсот — за цифру не ручаюсь.

Днем над лагерем пролетел самолет ИЛ-14 и сел в степи на маленьком аэродромчике километрах в двух за кирпичным заводом. «Ага, начальство пожаловало!» К вечеру в зону первого лагпункта вошел незнакомый полковник и спросил: «Начальника Гулага пустите?» Разрешили. Вошел со свитой генерал-лейтенант Долгих, очень пожилой, сутулый человек с обрюзгшим лицом, вислым носом и седыми волосами, торчавшими из-под синей фуражки. Эту группу сейчас же обступила толпа. Но группа не остановилась, а молча прошла на третий, потом на второй лагпункт, где на площадке около столовой ее ожидал чуть ли не весь лагерь. Но генерал, видно, только хотел себя показать и молча удалился со всей свитой через вахту второго лагпункта.

Стемнело. И вдруг заговорила молчавшая все эти дни радиотрансляционная сеть. Сначала проиграли марш из кинофильма «Первая перчатка», затем голос начал следующее (все передавалось не только по баракам, но и из мощных репродукторов, направленных извне на зону); «Ваши условия мы принимаем как желаемые и будем их рассматривать. Не дайте увлечь себя горячим головам и выходите на работу». Намекалось на судьбу Кенгирского лагеря и были еще какие-то слова. И так несколько раз подряд все с той же музыкальной интродукцией. Ночью никто не спал, а рано утром с крыш столовых — наиболее высоких зданий — было видно, как к лагерю подошли танки Т-34, общим числом пять, да в стороне построилось множество грузовиков, и был слышен лай многочисленных собак. На дальних терриконах виднелись жители поселка — любопытные.

В зону вошел офицер: «На работу выходите?» — «Выходим, начальник»,— и бригады, как обычно, пошли к воротам. Заседавший ночью комитет решил прекратить забастовку.

Так, в общем благополучно, закончилось это большое событие из жизни первого отделения Степлага, происходившее 23-28 июня 1954 года. Работая и живя в лазарете, то есть в относительной изоляции от жизни на лагпунктах, я далеко не всегда и не во всем был в курсе событий там. Поэтому изложенное мною во многом не полно, а местами, может быть, даже и неверно. Но я рассказываю то, что осталось в моей памяти, не претендуя на полную истинность. Очень подробно и по горячим следам все это описано (но не опубликовано) Дмитрием Яковлевичем Жильцовым, с которым я близко познакомился еще в вагонзаке, следуя в Джезказган.

В зоне появилось все лагерное начальство, надзиратели, но все «мягкие» (в Кенгире они, по-видимому, все же перегнули палку). Появились и большие чины, доселе невиданные, всем интересовались, останавливали работяг, на ходу спрашивая о самых разных вещах. Заработали комиссии, которые принимали желающих поодиночке и обещали все, что ни спроси. Тенгиз Залдастанишвили, которого беспокоили боли в животе, сказал такой комиссии, что ему необходима минеральная вода «Боржоми». Обещали и «Боржоми», хотя ее, наверное, и за тысячу километров отсюда не было. Дали для этого даже бумажку. Она, как курьез, сохранилась у Тенгиза: