Итак, накануне того дня Кравченко и Криков легли спать в камере, которая была первой от двери и которую надзиратель, выгоняя на работу, отпирал первой. Для этого они поменялись местами с кем-то из бригадников. Надзиратель на всю тюрьму был один. Он, не спеша, отпирал дверь за дверью. Кравченко и Криков оставили дверь своей камеры открытой и сказали, чтобы никто ее не прикрывал, — она загораживала собой значительную часть коридора. Затем отмычкой они открыли дверь, ведущую в коридор к стукачам, открыли отмычкой камеру, где сидел Шелкаускас в компании трех стукачей, и набросились на него. Стукачи, кто в чем был, с воплями выскочили из камеры, мигом умчались из тюрьмы и, как на крыльях, перемахнули стену в лагпункт, чему потом все дивились — стена была не низкой. На шум выбежал надзиратель и увидал такую картину: Кравченко и Криков, волоча Шелкаускаса из камеры в коридор, добивали его. Надзиратель захлопнул решетчатую дверь и помчался на лагпункт за подмогой. Когда прибыло начальство, Шелкаускас был мертв. На его теле было около тридцати колотых ран. Кравченко и Крикова оставили в той же камере, избили, судили и дали по 25 лет закрытой тюрьмы.

Что это было? Зверство? Протест или какая-то своя справедливость и самопожертвование? Ведь они знали, на что шли. Или и то, и другое, и третье?

Всех заперли по камерам. Появилось начальство во главе с начальником лагпункта Жихаревым, который, как передавал Ольпинский, держал такую речь перед притихшими заключенными, собранными в одну камеру: «Человеку Богом (далее непечатное богохульство) жизнь дается один раз! А вы что? Вот на охоте подранишь козла и добиваешь его ножем. А вы что?» — и все в таком роде. Вскоре режимную бригаду вернули на прежнее место в старую секцию на первом лагпункте.

До этого происшествия, когда мы ходили еще на кирпичный завод, произошло нечто такое, что осталось на всю жизнь перед глазами и в глубине души.

Была уже вторая половина рабочего дня. Мы сидели на дне котлована, опустившегося примерно на метр, и лениво переговаривались, ожидая съема. Ко мне подошел и присел рядом тот самый бандеровец, который раньше работал поваром в лазаретной кухне. «Андрей, слушай, это не твоя жена там приехала? Вроде, похожа, как на карточке показывал».— «Где?!» — «А вон, у вахты». Я вскочил сам не свой и быстро пошел между штабелями камней к проволоке. Меня как молнией ударило! Да, это была моя Еленка. Она стояла недалеко от проволоки в стороне от вахты, увидала меня, приветливо махнула рукой, заулыбалась. Я прислонился к штабелю и мог только улыбаться, а она поднесла руку к лицу и поцеловала кольцо. Это движение сделал и я. В голове все смешалось, и мы молча стояли друг против друга- Потом Еленка сказала:

«Я добьюсь свидания», — и отошла к вахте. Там стоял начальник конвоя, какой-то гражданский и наш надзиратель. Я попытался обратиться к начальнику конвоя, но был обложен матом. В это время объявили съем. Все стали собираться, а эта кучка людей все стояла у вахты. Потом Еленка, гражданский и надзиратель ушли, а мы долго выстраивались, и нас пересчитывали. Наконец повели, а в отдалении появилась Еленка и пошла параллельно с колонной. Сначала она была слева от колонны, и я был слева, затем она почему-то перешла направо, и я перебрался направо. Конвой матерился — это было нарушение. А Еленка все шла. У ворот второго лагпункта она отстала, обходя пришедшие с работы бригады. У ворот нашего, первого, лагпункта, стояло много колонн в ожидании шмона. Наша колонна пристроилась в хвост, и тут подошла Еленка. Она стала разговаривать со старшим надзирателем, принимавшим бригады. Потом, грустная, отошла в сторону, и мы опять стали смотреть друг на друга. Затем она прошла дальше, постояла в воротах, отделявших дивизион, и скрылась в них. «Пошла в отделение хлопотать о свидании», — подумал я. В зоне я ходил сам не свой. Весть, что ко мне приехала жена, облетела всех. Сотни людей видели ее на вахте. Подходили знакомые, сочувствовали, вздыхали. Я ломал голову, как она нашла меня, и прекрасно понимал, что никакого свидания быть не может.

Наутро режимную бригаду повели на другой объект, на карьер, располагавшийся между старой зоной и 43 шахтой. Между карьером и шахтой шла дорога, а со стороны старой зоны в бурьяне была протоптана тропка. С противоположной от лагеря стороны между карьером и поселком был пустырь, по которому проходила железнодорожная ветка. По дороге на карьер нас задержали у второго лагпункта и присоединили к нашей колонне человека тридцать заключенных из главной тюрьмы. Все они были очень бледными, так как их давно никуда не выводили. Придя на карьер, я стал лихорадочно соображать, как теперь увижу Еленку? Она, наверное, пройдет мимо карьера, не зная, что я здесь. Я послал своих друзей в оба угла карьера, обращенные к поселку. Еленка может пойти по любой дороге. Я занял самый высокий пункт и поглядывал то на бурьян, где терялась тропинка, то на переезд через железную дорогу. Ждать пришлось недолго. Я увидел ее, бодро спускавшуюся с переезда с рюкзаком за плечами, маленькую, стройную, всю какую-то собранную, и побежал навстречу. Потом весь карьер я шел рядом с ней только через проволоку. Она улыбалась этой неожиданности и тыкала пальцем в рюкзак, говоря: «Это тебе». Потом зашла на вахту — маленький домик у ворот карьера с неоштукатуренными стенами и окошечком в нашу сторону. Скоро она вышла вместе с начальником конвоя, сержантом, и я слышал, как упрашивала его разрешить нам свидеться, передать передачу. Сержант, чувствовалось, колебался. Это был новый, не вчерашний конвой, а надзиратель в этот момент почему-то отсутствовал. На мое несчастье подъехал грузовик с солдатами и офицером. Они приехали за углем, который был сгружен на карьере. Сержант, видно, побоялся офицера и разрешил Еленке только поговорить, да и то немного, через окошко вахты.

Разговор был очень короткий и бессвязный: она мне о хлопотах для свидания, о передаче, я ей — свидания не дадут, но попробуй через начальника лагеря полковника Чечева, а так — уезжай. Да всякие возгласы: как ты, как дома, что братья?

Но вот она ушла, а я остался пребывать в смятенных чувствах. К концу рабочего дня Еленка вновь появилась. Она попыталась упросить начальника конвоя принять для меня передачу, но тут затарахтел мотоцикл и остановился у вахты. Это был Гостев, оперуполномоченный лаготделения. Еленка подошла к нему. Здесь уже другой разговор: «Зачем вы здесь? Тут ничего нельзя, идите в отделение». И все. Еленка, помедлив, ушла. Бригадники еще раз видели ее, проходящую вдалеке, но я не видел. Наконец съем. Идем в лагерь. У вахты Еленка, а на земле рядом рюкзак. Еленка опять показывает, что это мне. В колоннах заключенных, которых тут много, удивительная тишина, все замолкли, смотрят на нее, а мои собригадники, тоже притихшие, только вздыхали. Отделяло нас метров пятьдесят. Так хотелось броситься, обнять, поцеловать. Знаками показываю, чтобы встала в дверной проем недостроенной комнаты на вахте, не дразнила своим видом конвой, надзирателей.

Но вот и наша очередь... И вот кончился этот сон, и вот зона, барак, замок на дверях и все...

Но нет, не все. Замок загремел, вошел надзиратель: «Трубецкой есть?» — «Я». — «Пойдем». — «Куда?» — «Идем». На вахте старший надзиратель Широков передал мне рюкзак со словами: «Пиши расписку на передачу от жены. Рюкзак верни сейчас же». Трепетной рукой взял рюкзак, тот самый, который был еще с фронта, все переложил в фуфайку, лежавшую в нем (она и сейчас цела), написал, что все получено, и с надзирателем вернулся под замок. Обступили бригадники, и мы сели тут же большой компанией и стали угощаться. Все говорили о моей Еленке, о гадах — конвое и начальстве, о женах, семьях, свободе.

И вот опять загремела дверь. «Трубецкой!» — «Я». — «Пойдем». — «Вот гады», — стала возмущаться вся секция. На этот раз привели к лейтенанту Прохину. Это наше лагпунктовское МГБ. Разговор серьезный, но какой-то странный: «Почему к тебе приезжала жена? Ведь ты знаешь; что свиданий не даем». — «Я ей писал, чтоб не приезжала. Вы, наверное, это читали». — «Как она тебя нашла?» — «Не знаю». — «Что было в передаче?» — «Список на вахте». — «Я тебя накажу». Пожимаю плечами. «Я еще узнаю, кто тебе позволил передачу». В душе какая-то смесь радости, злости и какого-то облегчения, что Еленка, наверное, уже по дороге в Кенгир и что у начальства со всей этой историей получилась какая-то неурядица. Прохин тут же делает неуклюжие попытки меня вербовать, шантажируя, что жену придется задержать. «Дудки!— думаю. — Ее уже здесь нет». И так примерно час такого разговора. Потом барак. Секция уже спит. Соседи спрашивают: «Ну, что?» — «К Прохину тягали. Зачем жена приезжала». — «Гады».