Стояло жаркое, как сейчас, позднее лето, когда в Буёнгак вошли две женщины. Они были в изящных нарядах, которые указывали, что они дамы из богатой семьи. Они не отрывали глаз от О Ён Чжуна. Ему было шесть лет — возраст, когда дети особенно милы и красивы.

— Он так похож на своего отца, словно вылитый! — невольно воскликнула пожилая дама, глядя на него. — А кто его мать? — спросила она, обратившись к кисэнам.

Не успела она спросить, как все они наперебой стали говорить, что являются матерями. Если бы тогда те женщины сказали, что увезут его с собой, то, наверное, остались бы без волос на голове. Пожилая дама оказалась мачехой его отца, а молодая особа — женой. Табакне, выглянув из кухни на шум, тоже заметила их. Ее глаза пристально, не мигая, уставились на молодую женщину. Она отметила про себя, что у нее были красивое лицо, нежная чистая кожа, без какого-либо изъяна. Она вдруг почувствовала, что впервые в жизни возненавидела своих родителей, родивших ее такой уродливой. «Если бы мое лицо выглядело хотя бы как обычное, я бы так их не ненавидела, — мелькнуло в голове. — Как я могу с таким лицом выйти к ним?» От стыда за свое лицо ей хотелось провалиться под землю. И все же, немного поколебавшись, вытерев мокрые руки о фартук, она решительно пошла к ним на встречу.

— Вы думали о будущем ребенка, растущего без отца в таком месте, как кибан? — спросила пожилая женщина, увидев ее, волнуясь, теребя пальцы и сделав акцент на слове «кибан». — Вы знаете, каким будет его будущее, если он не будет зарегистрирован в родословной семьи? К сожалению, моя невестка не может забеременеть. Нет ли у вас желания найти его отца для того, чтобы мальчик рос под его присмотром?

От неожиданности Табакне уронила стакан с фруктовым напитком из китайского лимонника. «За кого они принимают меня? — пронеслось в голове. — Они явно ошиблись, придя сюда. Хотя для такой несчастной, как я, он, наверное, слишком дорогой ребенок, ведь даже если только смотреть на него, он жалкое существо. Но с другой стороны, конечно, он не должен расти здесь».

Благодаря его рождению она узнала, что ее тело благородное. Когда она кормила его грудью, нежно прижав к себе, то ей казалось, что не только молоко, но и живот, грудь, кости, образующие тело, и даже душа, превратившись в жидкость, вливались в его рот. Она чувствовала, как по мере того, как грудь опустошалась, безмерно радовалась душа — настолько была велика радость кормления грудным молоком. Разве найдутся слова, которыми можно описать ощущение, когда опухшая от молока грудь опустошалась, а затем вновь наполнялась им? Во время кормления она внимательно рассматривала свою грудь, которую до сих пор считала всего лишь одной из частей тела.

Свет, отсвечивающий от осколков разбитого стеклянного стакана, больно уколол ее глаза.

— Вы мать этого ребенка? — обращаясь к ней, вежливо спросила пожилая дама.

Она внимательно разглядывала Табакне, которая, согнув колени, подбирала с земли осколки стакана.

— Вы не очень красивы, но выглядите умной, сообразительной и здоровой, — сказала она. — Скажите, вы ведь не из тех женщин, которые могут испортить жизнь своему ребенку из-за жадности, затмевающей глаза? Если я заберу мальчика с собой, сможете ли вы дать мне обещание, что не будете его искать? — спросила она и на секунду замолчала, но весь ее вид говорил, что она приготовилась сказать нечто важное. — Если вы готовы принять решение, что никогда не предстанете перед ним, как родная мать, даже перед смертью, я заберу его с собой. Он будет расти в клане семейства О, как старший сын, ни в чем не нуждаясь, — сказала она решительным голосом, в котором одновременно чувствовались угрожающие нотки.

Затем, открыв сумочку, она вытащила из нее небольшой шелковый мешочек и отдала его Табакне. Она сказала, что это подарок, переданный ей отцом О Ён Чжуна, в память о прошлом. Внутри мешочка была золотая цепочка, весом в примерно двадцать грамм, на которой висели, крутясь, солнце и луна. Они были склеены друг с другом. Это была та самая цепочка, которую впоследствии украл у нее Ким сачжан. В этой цепочке, когда выходила луна, солнце скрывалось, и наоборот, когда оно выходило, исчезала луна. Разве то, что даже если бы они захотели встретиться друг с другом, они не могли сделать бы это — не похоже на судьбу? Она ничего не сказала, а лишь согласно кивнула и так крепко сжала цепочку, что заболела ладонь, как будто ее разрезали ножом.

Обе женщины вышли из Буёнгака, таща за собой упиравшегося О Ён Чжуна, не желавшего идти с ними. «Мама! Мама! Мама!» — громко плача, кричал он, оглядываясь назад. Каждый раз, когда он оглядывался назад и кричал «Мама!», кисэны, которые встречались с ним взглядом, падали на пол и тихо плакали, вытирая слезы носовыми платками. Со стороны это было похоже на какую-то массовую игру. Когда из губ мадам О вырвалось печальное «О, мой малыш, как мне жить дальше!», их тихий плач перерос в рыдание. Мадам О так горько рыдала, что у нее охрипло горло. Единственным человеком в кибане, кто не плакал, была Табакне, которая, молча, без всяких эмоций на лице, смотрела, как уводили сына.

«О Ён Чжун, ты, наверное, будешь помнить эту крышу, этот пол, этот столб… — мысленно обратилась она к сыну. — Я знаю, что ты будешь помнить цветы, росшие в Буёнгаке. Ты ведь не забудешь низкие заборы из цветов, высаженные перед домиками, великолепный вид за внутренними и внешними воротами, когда они раскрывались во время заката. Но даже если память о детстве исчезнет, ты ведь никогда не забудешь подметавшие деревянный пол юбки деловито сновавших кисэн, кисэн, считавших себя твоими матерями, и еле слышный аромат румян и пудры. Ты не сможешь стереть из памяти исходящий от твоей несчастной матери запах омаров, лука и чеснока… Разве не станет воспоминанием для меня то, как ты однажды, спрятавшись в густой траве, неожиданно выскочил навстречу мне, словно воин, показав свое беззащитное тельце? Теперь, когда придет какой-нибудь гость в Буёнгак, я буду постоянно оглядываться на него, думая, а не ты ли это? После того как ты уйдешь, я буду думать, что все гости, которые придут в Буёнгак, это ты — мой сын Ён Чжун: молодой, повзрослевший, худой, толстый… Как же я смогу не вложить душу в приготовление еды для моего сына, который будет громко смеяться и разговаривать? Разве я не отдам этому все свои силы? Разве есть на свете для матери более приятное дело, чем вкусно накормить своего ребенка?»

Табакне постарела, но секрет мастерства находился при ней, точнее в ее руках. После того как она перевела Буёнгак в город Кунсан, из нового родительского дома О Ён Чжуна прислали копию выписки из родословной семьи. Неизвестно, может быть, они прислали ее из чувства благодарности за то, что она обещала не искать его, или, наоборот, прислали с намеком на угрозу, чтобы в будущем она его не искала, потому что он, как член клана О, живет хорошо. Получив ее, она была безмерно благодарна им, потому что для нее это было равносильно тому, чтобы увидеть его. Спустя какое-то время она переоформила право собственности на кибан на его имя. После этого он стал для нее не просто Буёнгаком. Он стал О Ён Чжуном, а О Ён Чжун — Буёнгаком.

Вспоминая сына, она иногда думала: если вдруг, хотя бы в одном случае из десяти тысяч, с ничтожной вероятностью… Если вдруг у него сложится такая ситуация, что он не сможет выполнять возложенные на него обязанности в клане, то ей хотелось бы, чтобы он вернулся обратно в Буёнгак. Так как в его новом родовом доме знали о кибане в городе Кунсане, ей хотелось, чтобы тогда его отпустили. Хотя одна половина ее души звала его обратно, вторая говорила ему не приходить. Несмотря на то, что первая половина души хотела его видеть, вторая половина говорила, что нельзя этого делать. Каждый раз, когда Табакне была взволнована, думая о нем, она шла на кухню и, засучив рукава, начинала варить, жарить, тушить…

«О Ён Чжун, мой сын, даже если я, или мадам О, или мисс Мин умрем, не дождавшись тебя, то какая-нибудь другая мисс Мин обязательно встретит тебя, — мысленно говорила она. — О Ён Чжун, если ты не сможешь прийти, то до того дня, пока не придет твой ребенок, или внук, или правнук, Буёнгак будет ждать. Сейчас шесть часов вечера. Это время, когда свет и темнота смешиваются друг с другом и просыпается Буёнгак. В это время повсюду в нем слышится шепот и разнообразные звуки. Даже если я умру, я не позволю, чтобы ты бродил одиноко среди его развалин. Я сделаю все, чтобы тебе не пришлось вспоминать на заросшем дикой травой месте, похожем на руины, некогда процветавший Буёнгак. Я сохраню его для тебя, чего бы мне это ни стоило. Я клянусь».