Долго не рассуждая, она поехала в город Ульчжин, вблизи которого был бор из сосен кымгансон. Она долго ходила, тщательно осматривая сосны, словно одержимая какой-то невидимой силой. К сожалению, после того, как была проложена железная дорога, связавшая города Ёнчжу, Понхва и Тхэбэк, люди стали безжалостно вырубать и вывозить сосны, поэтому подходящие деревья долго не попадались на глаза. Когда, наконец, она встретила крепкую на вид 80-летнюю сосну, в которую даже ногти не входили, она очень обрадовалась. Сосна была такой огромной, что только из нее одной можно было легко построить отдельный домик. Ей, конечно, очень хотелось разрушить кибан Чжанчхунмок и заново отстроить его под именем Буёнгак, но тогда из-за больших расходов она не смогла сделать этого.

Лишь спустя два года она сделала это. После того, как ту сосну спилили, подвергли естественной сушке под ветром и дождем, из нее выложили пол в Буёнгаке, а из оставшихся пиломатериалов сделали двери, окна и перила. Двери и окна главного дома, отдельного домика и заднего домика, следуя своим назначениям, имели различные формы и получили оригинальные имена: «Окно гнойный глаз», «Окно плинтус», «Окно восемь углов», «Дверь, оклеенная тонкой бумагой», «Дверь с узорами одинокого пиона», «Дверь-решетка», «Дверь с узорами цветов»… Полы и окна никогда не красили, но они всегда отсвечивали красновато-желтым цветом, а в кибане витал аромат сосны.

Она знала, что если бережно относиться к дому, то он, словно человек, ответит тебе преданностью. Одна из причин известности Буёнгака крылась в этом доме. В груди Табакне, которая смотрела на него с широко открытыми глазами, словно боясь, что его вот-вот обворуют, вдруг поднялась волна безграничной ярости, ее впалые глаза засверкали, словно горсть росы на солнце, и она произнесла страшную угрозу:

— Если я еще раз впущу этого подлеца Ким сачжана, то я буду не я.

Перевязав пояс резким нервным движением, она быстрыми шагами вошла в кухню. Кимчхондэк, сидевшая на скамейке, увидев ее, быстро вскочила, а толстушка как стояла, отвернувшись, так и стояла, еле двигаясь. Табакне мельком отметила про себя, что ее спина выглядит шире, чем чан для хранения соевой пасты или жидкой сои, используемый в обычных домах.

— Ну, что там, долго еще? — резко спросила она и, чтобы подавить в себе поднявшуюся ярость, выпила большими глотками холодную воду и прополоскала рот.

— Да, все готово, — ответила Кимчхондэк.

На керамической миске, принесенной толстушкой, лежали аккуратно тонко нарезанные куски жареной говядины. «Когда она так успела вырасти? — с удивлением подумала Табакне про себя. — Когда успела так набить руку?» Толстушка сделала салат из съедобных трав синсончхо и латука; слегка разбросанные сверху толченые кедровые орешки лежали рядом с мясом. Когда она палочками перевернула мясо, лицо толстушки побледнело. Она сразу поняла, что та очень старалась, готовя это блюдо.

«Как она, нарезав мясо такими тонкими слоями, сумела сохранить рисунок его ткани, — пронеслось в голове, — найти гармонию жесткого синсончхо и нежного латука, с такой глупой и медленно думающей головой?» Табакне заметила, что, когда она, оставив мясо в сторону, начала пробовать по одному листику латука и траву синсончхо, лицо Кимчхондэк стало более напряженным, чем у толстушки. «Почему она так напряжена? — подумала она, заметив это. — Ведь независимо от того, понравится мне салат или нет, она может потерять помощницу, которую заставляла работать на побегушках. Ну что ж, давай посмотрим, что она сделала. Соли, уксуса, чеснока в салате сколько надо, и листики плотно прилипают к языку. Если сказать на диалекте провинции Чолладо, — в ней есть кэми — пикантный вкус. Хм, недурно, — отметила она про себя. — Прежде всего из-за того толченого перца, что бросают в последний момент. Каждый раз, когда жуешь салат, он приятно освежал десны».

— Ты здесь не ошиблась? — как всегда нарочито грубо спросила Табакне, в душе хваля ее.

— Что? — испуганно спросила толстушка, моргая глазами.

— Я спрашиваю, не сделала ли ты правильно из-за случайной ошибки?

— Что, не вкусно? — все с тем же испуганным видом, не понимая ее вопроса, спросила толстушка. От сильного волнения она не поняла, что ее хвалят.

— Такое и похвалить можно, — как всегда, проворчала Табакне, довольная в душе ее мастерством, но внешне ничем не проявляя своего чувства.

Толстушка же, не поняв ее и считая слова саркастической насмешкой, обиженно надула губы.

«Простодушная девка, которая не могла правильно приготовить даже небольшое, с дырку носа, блюдо, — пронеслось в голове Табакне. — Когда так успела вырасти? Да, похоже, не зря она кашу ест. Раз она может гак готовить салат, то другие блюда, наверное, не стоит пробовать — зачем тянуть время. Если даже сегодня перевести в среднюю кухарку, не прогадаю». Она понимала, что однажды, когда толстушка выйдет на такой уровень, то, вероятно, в тот же день она соберет вещи и уйдет в другой кибан работать средней кухаркой. Она уже достаточно проработала на подхвате. Теперь, когда ее искусство приготовления блюд достигло такого уровня, вряд ли она захочет оставаться помощницей у Кимчхондэк. «Сколько же времени мы работали вместе с ней? — задумалась она на мгновенье. — Хотя у нее немного дурной характер, она сильная и умеет держать рот на замке». Каждый раз, когда она смотрела на толстушку, та выглядела сильной. «Хорошо бы вместе с вещами в узелке отдать ей и то время, которое мы вместе работали», — с грустью подумала она. Конечно, они жили отчужденно, но как подумаешь, что на самом деле придется с ней расстаться, грудь сжимается. Табакне подумала, что если бы знала, что придется ее отпускать, то лучше относилась бы к ней. «Если бы она не надувала губы, — пронеслось в голове, — выпятив их вперед, я бы, возможно, не вела себя столь отвратительно. Мне жаль, что я грубо обращалась с ней, но моя ли вина в том, что я родилась с таким тяжелым и неуживчивым характером?»

Ее впалые глаза были не такими, как всегда — острыми ледяными иглами. Они выглядели так, словно медленно таяли и теплели. «Что с ней случилось? — подумала Кимчхондэк, глядя на нее. — Это, наверное, от старости». Она испуганно смотрела на Табакне.

В жизни мадам О был один человек, которого, по его словам, выворачивало наизнанку, когда он долго слушал пхансори. Он сказал, что занимается административной работой в каком-то частном учебном фонде в городе Кванчжу. Пришедший с ним мужчина — ценитель пхансори носил очки и, судя по их разговорам, был родственником учредителя этого фонда. Мужчина, которого тошнило от пхансори, стал делать мелкие замечания и испортил ей настроение.

Это было время, когда ее голос приобрел наибольшую красоту. По утрам она полоскала горло соленой водой, до самого основания языка, а по вечерам спала, обмотав его шелковым платком. Когда утром у поющего человека открывается голос, вслед за ним улучшается настроение, чувствуется легкость и свежесть в теле. Даже если ты напился вчера, оно просыпается без труда.

В те времена мадам О, не успев спеть в одной комнате, второпях шла в другую; она не могла оставаться в одной комнате более часа. Тогда кисэнам за ночь приходилось переодевать три пары носков босон. Несмотря на занятость, они были вынуждены так поступать, потому что Табакне, сверля их узкими впалыми глазками, зорко следила за тем, не стали ли носки грязными. К тому же они все верили слухам, что «если носки станут грязными, то в тот же день будут закрыты двери кибана».

После того как по комнатам разносили большие прямоугольные столы, Табакне, словно дирижер оркестра, размахивая кочергой или положив ее на грудь, обходила кибан. Осматривая деревянные полы между комнатами, она, внезапно остановившись, пристально разглядывала носки кисэн, скрытые под красочными юбками. Не было случая, чтобы она небрежно прошла мимо. Если попадешься ее впалым глазам, то пусть ты даже любимица мадам О, тебе придется, присев в стороне на пол, выставить ноги в щель парапета. Высота деревянного пола, сидя на котором они выставляли для проверки босоны, как раз соответствовала ее маленькому росту.