А то, что ни одно произведение нельзя создать так хорошо, как хотелось бы, как оно предстает в замысле — это непреложный факт, доставляющий любому художнику очень много скорби. Но всякий раз надеешься, что зазор удастся свести к минимуму. И надежда эта меня, например, всегда побуждает очень прислушиваться к мнению оппонентов и стараться, насколько возможно без измены себе, его учитывать. И больно, когда надежда не вполне оправдывается. Поэтому огорчить меня, конечно, можно. Затравить тоже, наверное, можно. Но вот поменять — нет. Меняюсь я только сам.
— Недавно в журнале Бориса Стругацкого «Полдень. XXI век» вышла ваша повесть «Стажеры как предчувствие», в которой вы иронизируете над конъюнктурными кинопостановками по творчеству АБС. В то же время вы сами принимали участие в работе над «Гадкими лебедями» Константина Лопушанского. По каким критериям вы отличаете качественную экранизацию Стругацких от поделки? Сам Борис Натанович, как известно, одобрил и «Гадких лебедей», и «Обитаемый остров» Бондарчука…
— Начнем с конца, потому что сперва о главном.
Дай Бог Борису Натановичу здоровья. Если он получил от фильмов хоть немного добавочных положительных эмоций — уже хорошо.
Теперь об остальном.
Тема «Лебедей» мне очень близка, и потому я согласился на предложение Константина Лопушанского составить ему компанию (побыть, проще говоря, думающей пишущей машинкой) в работе над сценарием по этой очень мною любимой книге. У меня была надежда, что я хоть что-то сумею в фильм привнести от своего понимания — и эта надежда в некоторой степени, несмотря ни на что, все же оправдалась. У меня очень много претензий было к режиссеру во время работы, отчасти я дал это почувствовать в нашей беседе, опубликованной в журнале «Если» (2006, № 9). Много было претензий и к самому фильму. Но вот когда мы с женой его смотрели на премьере, она вдруг сказала: «Классное кино. Дождь прямо за шиворот течет». И я подумал, что одна эта похвала перешивает многие мои претензии: Лопушанскому удалось создать на экране живой мир.
Об «Острове», при том, что формально он воспроизводит первоисточник гораздо дотошней, это вряд ли можно сказать. Я его скачал с месяц назад, специально посмотрел. Во-первых, основной пафос книги — это то, как персонаж поэтапно осознает, в каком мире живет, как этот мир устроен, где его настоящий спрут и где у этого спрута сердце. Мотив осмысления и осознания, на мой взгляд, в фильме полностью утрачен среди беготни и спецэффектов. А во-вторых, насчет живого мира… я сейчас крамолу скажу… скажу, как надо было снимать «Остров». Не монорельсы фальшивые крутить по вычурным городским магистралям на длинных тонких, как у поганок, ножках и не волосы красить в дикие цвета. Надо было снимать абсолютно узнаваемый достоверный СССР 60-х годов, перенесший атомную войну. Скажем, Никита оказался еще чуть-чуть глупее, чем был, и кубинский кризис перерос в прямой конфликт. Пиджаки тогдашние, брюки тогдашние, улицы, машины и троллейбусы на улицах тогдашние, кофточки на девушках тогдашние, общепит тогдашний… Конечно, никаких прямых аналогий, только образный ряд. «Я шагаю по Москве», но за колючкой и под треск дозиметров. Очень хорошие, полные идеалов люди — а Гай и Рада замечательные люди, не хуже молодых персонажей Данелия, это предельно важно — в исковерканной и калечащей реальности, где все их хорошие качества лишь делают их марионетками в руках уродов. Вот это был бы мир. Саракш бы заиграл совершенно по-иному. А ведь Стругацкие, в сущности, именно это и писали. Вспомните хоть битое стекло на стене вокруг психушки, где держат Максима. Но дело в том, что тогда в фильме появилась бы идея, идея очень современная — оказалось бы, что ничего не изменилось, и по-прежнему любые наши замечательные качества в любой момент готовы сделать из нас марионеток в руках уродов, если только мы утратим осторожность, перестанем анализировать происходящее и начнем воспринимать предложенный нам путь как единственно возможный.
Но все это — двигаемся от конца вопроса к его началу — имеет весьма малое отношение к «Стажерам как предчувствию». Я просто поражаюсь: неужели кто-то всерьез может предположить, будто я писал свой текст как иронию по поводу конкретной экранизации? Посмотрел кинишко и, от поспешности натыкаясь на шкафы и роняя стулья, бросился молотить по клавишам… Даже элементарную арифметику народ разучился применять: если повесть оказалась в журнале в срок, достаточный для публикации в феврале, а фильм вышел, дай Бог, в январе, она никак не могла быть написана по его поводу. Знайте, люди: текст был написан в июле 2008-ого года, когда даже ролики еще не мелькали на экранах, и даже предположить нельзя было, что персонаж окажется и впрямь провинциалом и «юным ангелом-стахановцем» по виду. Это я просто так в точку попал в очередной раз. Настолько попал, что и впрямь может создаться впечатление, будто повесть возникла уже пост-фактум. Такое много раз бывало. Скажем, теперь уж и не вспомнит никто, что, когда делался «Гравилет», еще и в помине не было Думы, а был Верховный Совет, и компартия была под запретом.
Конечно, определенные личные впечатления, полученные во время работы над «Лебедями», нашли свое отражение в «Стажерах». Но главным для меня тут было то, о чем удобнее рассказать отдельно.
— Сейчас в Питере готовятся к изданию две антологии, входящие в проект Андрея Черткова «Время учеников». Два ваших рассказа уже издавались в рамках этого проекта девять лет назад, еще одно произведение, насколько мне известно, вскоре будет напечатано… Не унизительно ли это для писателя — работать в рамках мира и эстетики, заданных другими? Не оскорбляют ли такие тексты память братьев Стругацких, чья популярность так или иначе эксплуатируется авторами «вторичных произведений»?
— Снова с конца: относительно оскорбительности лучше было бы, конечно, спросить не меня, а Бориса Натановича. Я же, если воспользоваться крылатой фразой из «Собаки на сене», полагаю, что «любовью оскорбить нельзя».
Но прошу заметить: именно любовью — об иных мотивациях и разговор иной.
А если эту фразу держать в памяти, тогда сразу становится ясен ответ и на предыдущий вопрос: любовь и унизительной быть не может для любящего.
Стругацкие — замечательные писатели, и одним из самых серьезных их вкладов в культуру является, рискну сказать, не столько изощренное, мастерское позднее творчество, сколько лучшее за всю историю нашей литературы, предельное, самое художественное, самое эмоционально притягательное изображение советской сказки. Так называемый Мир Полудня, собственно, символом советской сказки и стал. В этой роли он и у меня выступает. То, что он уже почти забыт и практически непонятен новым поколениям, обусловлено не столько его собственными слабостями и недостатками, сколько работой современных башен противобаллистической защиты. Люди, четверть века назад захватившие Центр, в отличие от героев «Обитаемого острова» и не подумали его взрывать. Просто сменили программу вещания. Молодые Стругацкие такой вариант, кстати, в своей книге полагали весьма вероятным и, поскольку сами тогда еще вовсю «хотели странного», отнюдь не одобряли.
Мир становится все более однородным, безальтернативным. Экономика все более становится глобальной. Все ее исступленное верчение зависит только от одного: люди должны все больше и больше покупать. Стоит им хоть чуть-чуть ослабить покупательский натиск, экономика рушится. Это стало предельно ясно в последние месяцы, но то, что эта опасность заложена в восторжествовавшей модели развития изначально и неизлечимо, всем, кто хоть мало-мальски смотрит по сторонам и обдумывает увиденное, ясно уже достаточно давно. Чтобы покупать все больше, чтобы не случился коллапс, который может зайти сколь угодно далеко, вплоть до всеобщего голода и того, что может за ним последовать, во-первых, должно производиться все больше и больше товаров, и во-вторых, у людей должно быть все больше и больше денег. Первое стремительно съедает все ресурсы и разрушает экологию «до основания» безо всякого «затем» — причем ни для чего. Для того только, чтобы нарастал и нарастал сиюминутный круговорот потребления. Второе приводит к тому, что самыми состоятельными, самыми покупательски состоявшимися становятся даже не те, кто много производит товаров и услуг, и не те, кто организует такое производство, а те, кто напрямую производит деньги. Желательно, из воздуха — потому что не из воздуха произвести столько денег, сколько нужно, чтобы экономика продолжала работать по нарастающей, уже невозможно. Рекламный стандарт потребления срисован именно с таких. Так что по обоим параметрам это смертельно опасный тупик. Но есть еще и третий параметр — духовный. В этой схеме человек в целом, человек как таковой становится не более чем придатком магазина. Его единственная по-настоящему важная функция — в поте лица потреблять. Производить все больше, чтобы покупать все больше, чтобы потом, напрягая все силы, производить еще больше, чтобы потом, уже вообще не помня себя, покупать еще больше… Выматываться, чтоб не оказаться лузером, на работе так, чтобы ни дня без стимуляторов, а после работы, потребляя, выматываться так, чтобы ни дня без антидепрессантов. И замечательно — тогда фармацевтика тоже загружена по самое не могу, процесс идет. Это тоже тупик. Современная экономика, претендующая стать единственной и глобальной, работать иначе просто не может. Это катящаяся под откос телега. Радоваться тому, что ее скорость все растет, мечтать о том, чтобы она росла, если телега вдруг замедлилась, могут лишь те, кто последние остатки разума потерял в бешеной круговой гонке «бизнес-шоп», «бизнес-шоп», «бизнес-шоп». Понятно, что при такой жизни человек может хоть как-то оттянуться, лишь кого-то от души постреляв. Что мы и наблюдаем во все возрастающих дозах.