Вениамин этого не замечал, а если что иногда и казалось ему подозрительным, то, по деликатности своей, стыдился далее что-либо дознавать.
Таким-то нелегальным порядком и мне удалось несколько раз побывать в Казанском театре.
В первый раз я ушёл в театр из больницы, где находился в разряде выздоравливавших, где Вениаминовских глаз не боялись, и ушёл даже с незажившей мушкой на груди. Но зато пришёл в совершенной безопасности и был в таком подъёме духа, весёлом и восторженном, что едва бы почувствовал боль и от нарвавшей мушки.
Я в первый раз в жизни увидел театральные представления и вообще, а тут удалось вдруг видеть знаменитого Милославского и не менее гремевшую славой Стрелкову в ролях Гамлета и Офелии, получить живое понятие о Шекспировском творении.
В нескольких других удобных и безопасных случаях мне удалось видеть представление “Фауста”, “Жизнь игрока”, русскую оперу “Жизнь за Царя”, и разные балеты, где производили фурор балерины Шмитгоф, воспитанницы С.-Петербургских школ Императорских театров, и в первый ещё театр Казанский поступившая в юном цвете лет.
Эти театральные развлечения, хоть и очень редкие, оживляли надолго монотонную, однообразную и мрачно серьёзную студенческую жизнь, и выгоняли из неё въедавшуюся хандру и тоску.
Великими стимулами поднятия духа, оживления и возбуждённого настроения послужили в академической нашей жизни случившиеся в то время великие события – Крымская война, смерть императора Николая и воцарение Александра II с отрадными слухами об обновлении России.
Живо представляется мне теперь – через 36–37 лет, – с какой энергией студенты добывали газеты и с каким живым интересом собирались в кружки, читали передовые статьи, корреспонденции и разные реляции о ходе войны, в которых смело заявлялось, что российской силе вся вооружённая Европа не страшна, что мы врагом шапками закидаем, что наши войска везде – и на суше и на море – победоносно бьют врагов.
От таких реляций все приходили в радостное воодушевление и особенно возликовали, когда пришло известие о поражении турецкого флота при Синопе адмиралом Нахимовым.
Долго такое восторженное настроение занимало нас, студентов.
В этом настроении мы выучивали наизусть появлявшиеся в то время патриотические стихотворения, декламировали их и распевали. Из них особенно часто слышался мотив, всем даже впоследствии надоедавший: “Вот в воинственном азарте”…
Но восторженность студентов продолжалась недолго. Она сменилась, для разнообразия, иным возбуждённым состоянием.
Пришло известие, что при речке Альме целая армия с кремнёвыми плохими ружьями и дырявыми сапогами пала от новых и метких ружей французов и других европейцев, и в бухте Севастопольской Меншиков сам добровольно потопил знаменитый уже по Синопу русский Черноморский флот; враги разгромили адским огнём из своих невиданных нами пушек Севастопольскую крепость…
Что это такое? Как могли допустить такие оплошности? В негодующем возбуждении волновалось юношество, в простоте сердца веря прежним донесениям газет о нашей непобедимой силе, и ещё нисколько не зная, что вся наша сила была фиктивная, в пустом самомнении и самовосхвалении.
Затем скоро, как громом, поразила всех внезапная смерть императора Николая.
Все мы с любопытством читали и даже списывали многочисленные в газетах статьи и корреспонденции иностранные, в которых высказывалась похвала рыцарской честности почившего и великим его заслугам России, и выражалась глубокая скорбь о тяжёлой утрате: “Плачь, русская земля, не стало у тебя отца!..”
Напечатанная в газетах речь Глинки читалась и перечитывалась с неподдельной грустью. Все слухи о причинах смерти императора Николая ловились нами с жадностью и перечитывались с таинственностью.
Когда вышла брошюра, подробно излагающая ход болезни и смерти, мы все постарались приобрести каждый себе, и посылали, как дорогую книжку, почтой в родные захолустья.
Много занимали нас в это время, как утешение в печальных событиях, ходившие в рукописи по рукам интеллигентным “письма о восточных и западных славянах” Погодина, который в славянах хотел найти великую силу для России в Крымской войне, и будил славян к соединению с русскими против врагов всего славянства.
Эти письма, под секретом, доставали где-то – кажется у профессоров – юркие студенты и давали читать другим тайком от начальства.
Многие студенты успели списать их и как запрещённый плод сохранять у себя в секрете. Письма эти запрещённого не заключали в себе ничего; в них Погодин выражал по большей части свои мечтания, и о них скоро и забыли, но таково уже было время, когда и безопасное могли принять за ужасное.
Со смертью Николая и со вступлением на престол Александра II тревожное время миновало. Пошли слухи о мире. В газетах печатались речи императора при представлении ему дипломатического корпуса и переговоры об условиях примирения; явился Парижский трактат, который грустное впечатление произвёл на нас. Но последовавшие за тем известия о твёрдом решении нового императора приступить к преобразованию внутреннего положения России наполнили юные наши сердца радостью.
Это всё происходило перед окончанием нами курса академического учения.
Между тем студенческие наши занятия шли своим чередом неослабно.
На экзамены летом приезжал к нам архиепископ Григорий, который, будучи постоянным членом Синода, зиму всю и половину осени проживал в С.-Петербурге и на летние месяцы приезжал в епархию в Казань.
На этих экзаменах мы им были всегда довольны. Он был очень расположен к студентам и академии, и обращался как добрый дедушка с внучатами, оказывая им любовь и снисхождение. Говорили, что в семинарии на экзамене он был строг; его все боялись и трепетали, потому что часто сердился, бранился на семинаристов. Но в академии я не видел и не слышал ничего подобного. Он даже сам помогал студенту выйти из затруднения какого-либо в ответах, не желая ставить его в тупик. На одном экзамене по литературе мне приходилось перед ним отвечать “о вдохновении поэтов”. Много я читал заученное, и отвечал на вопросы, даваемые Григорием, но как только он заметил, что я стал путаться и не знал далее, что говорить, он сейчас же добродушным: “Хорошо – довольно” покончил дело, сказав мне в шутку: “Пусть их ждут”, отвечая этим на сказанные мной слова, что поэты не пишут свои произведения, как вздумается, но ждут себе на это вдохновения.
Архиепископ Григорий, бывший впоследствии митрополитом С.-петербургским, по смерти Никанора, был крепкого ума и очень учёный; с митрополитом московским Филаретом он находился в дружбе, и действовали по Синоду заодно, и прокурора Протасова оба недолюбливали.
Учёной специальностью его было изучение русского раскола в его истории и лжеучении. Поэтому им издана в печати большая книга под названием: “Истинно древняя и истинно православная церковь – учение против раскола”. В рукописи были в употреблении у студентов составленные им подробные записки по истории раскола.
В академии он положил начало и основание миссионерскому противораскольническому отделению и заставил студентов, по своему желанию – добровольно, заниматься изучением раскола. Для этого он старался снабдить академию всеми нужными пособиями. Так, кроме своих сочинений и записок по расколу, он снабдил академию секретными тогда отчётами по своевременному состоянию раскола в России, особенно в Нижегородской и Саратовской губерниях, хранившимися во многих томах при министерстве внутренних дел. Он сам выхлопотал взять из секретного хранения, и сам привёз их с собой в Казань; дал для прочтения ректору, который через студентов все их списал для себя, а студенты при этом постарались и себе списать.
Сведения в отчётах были самые живые – современные, никому неизвестные тогда, – сведения из самого внутреннего быта раскольников, из потайной их жизни и деятельности в дебрях своих скитов.
Отчёты были составлены чиновником министерства внутренних дел, нарочно командированным для изучения раскола на месте, известным Мельниковым, знаменитым писателем в современной литературе под псевдонимом “Андрей Печерский”.