Когда дверь за учеником закрылась, Джакомо облегченно вздохнул. Хватит. Надоело добровольное заключение. Надоели чужие люди. Надоели дурацкие занятия. Крикнул Василя. Велел нагреть воды, сам кинул в оловянную лохань горсть целебных трав — надо избавиться хотя бы от жжения в заду. Проклятый подарок Тюрьмы Под Свинцовой Крышей. Сколько уже лет служит тягостным напоминанием. Пятнадцать дней после ареста он не мог опорожнить желудок и в результате дикого напряжения, с каким, наверно, борются за жизнь приговоренные к смерти, приобрел болезнь, вызывающую не столько сочувствие, сколько насмешку. Недуг часто давал о себе знать, но в общем был терпимым. Правда, сегодня шишки здорово ему докучали. Осторожно потрогал припухлости. «Черт, куда приятнее щупать чужие задницы. Необходимо больше двигаться, — подумал, плюхнувшись в лохань и устраиваясь поудобнее, — сколько можно сидеть взаперти, как в тюрьме».

— Вина!

Джакомо снял панталоны, но — неприятно касаться спиной холодного металла — остался в рубашке, только расстегнул ее, чтобы легче дышалось. Боль отступила мгновенно: травы творили чудеса. Парижский лекарь, порекомендовавший ванны с травами, рыжий охальник, в конце осмотра неожиданно попытавшийся пустить в ход не только палец, свое дело знал. Какое счастье. Даже вино показалось не таким кислым. Ладно, привередничать будем потом. Но скрываться… нет, дог вольно. Он свободный человек и помыкать собой никому не позволит. Не станет прятаться от каких-то бандюг.

— Василь! Сигару!

А этот чем не бандюга? Стоит ли укрываться от других, когда свой под боком? Скотина; с виду не злой, но кто его разберет… такими ручищами можно подковы гнуть. Никогда не знаешь, понимает ли, что ему говорят, — только окрик действует безотказно.

— Быстрее!

На этот раз и окрик не подействовал, но лень было повторять приказание. Василь стоял спиной, склонившись над столом. Наверное, ищет, чего бы пожрать. Сущая скотина. Целый день только б и жевал. Ничто на свете его больше не интересует. Ладно, пускай ищет, пускай хоть ножку стола грызет. Разлившееся по всему телу блаженство и не такого стоит.

Когда же Джакомо наконец дождался сигары и втянул в легкие терпкий дым, он почти было решил, что ничего больше ему и не надо. Хотя… Пожалуй, обслужить его могли б и получше. Хорошо бы сейчас нежные маленькие ручки облегчили его страдания, потерли спину, погладили, обняли, а потом привели в боевую готовность.

И неплохо бы ощутить прикосновение грудей — не остроконечных, колющих губы, а слегка обвисших, зрелых — какой-нибудь вдовушки или портовой шлюхи, — сладких на вкус и мягких на ощупь. Впрочем, нет. Сейчас бы он никому не позволил к себе притронуться. Ему достаточно собственного общества. Зачем разрушать поистине неземное блаженство? Эта женщина или даже женщины с чуть обвислыми грудями и сильными пальцами наверняка заставили бы его отставить вино и погасить сигару. Он бы больше потерял, чем приобрел. А если б вино — чего нельзя исключить — пролилось на пол, а сигара упала в воду: какое уж тут удовольствие! Итак, лучше не надо. Он не пошлет ни за вдовой, ни за портовой шлюхой.

Расслабился, раздвинул колени, улыбнулся.

Впрочем, если б какая-нибудь пришла, ей бы вовсе не понадобилось к нему приближаться. Пусть бы встала в углу возле ширмы, выпятила зад, ослепила белизной полушарий. Как некогда — давно, недавно? Нет, сто лет назад — Марколина, очаровательная Марколина, пока он шворил эту ненормальную маркизу д’Юрфе и чуть не отправил старуху на тот свет, заглядевшись на соблазнительно раздвинутые ягодицы ее служанки. Или легла б на кровать, нанизанная на собственную руку, как Кортичелли, эта извращенная потаскуха, таким способом всегда его воспламенявшая. Или как Манон, которой даже необязательно было расшнуровывать корсет: ее божественная грудь сразу заставляла его принять стойку.

Гм… похоже, и теперь до этого недалеко. Будто какое-то постороннее существо, не ведающее, врага или друга встретит, исподтишка высовывало из воды выпученный глаз. Джакомо не мог решить, что сделать раньше: выпить вина или затянуться сигарой. Беспокойно заерзал, аж стрельнуло в костях. Вода, нужно подлить воды, чтоб хотя бы прикрыть единорога, явно готовящегося к атаке, и не позволить остыть источнику сладостно согревающего его тепла.

— Подлей.

Нет, все-таки жизнь прекрасна. Надо только уметь пользоваться ее благами. А неприятности топить в вине и горячей воде.

— Живее!

Джакомо услышал, как Василь громыхает кувшинами, увидел его лапы, приподнимающие ведро, но, когда по животу и ногам хлестнула ледяная струя, не сразу понял, что произошло. Дернулся — так резко, что в пальцах хрустнул стеклянный бокал и сломалась недокуренная сигара. Выскочил из лохани, захлебываясь собственным криком. Сто тысяч оскопленных быков, что за новую пытку для него изобрели! Это же коварное нападение, удар из-за угла! Чего они хотят? Убить его, довести до безумия, лишить мужской принадлежности? Джакомо невольно закрылся руками. Однако достаточно было взглянуть на Василя, на его перекосившееся лицо и вытаращенные от страха глаза, чтобы понять, в чем дело. Эта гора жирного мяса, этот азиатский истукан облил его холодной водой. Всего-навсего. Водой из колодца, от которой ломит зубы.

Казанову затрясло — уже не столько от холода, сколько от ярости.

— Ты, идиот! — заорал он, обретя наконец голос. — Дурак, кретин! Да как ты посмел — дворянина холодной водой?

Полотенце, халат, перина. Оттолкнул услужливо пытающегося помочь Василя. Хватит. Пошел прочь! Он у него уже вот где! Его терпение лопнуло. Конец. Вон отсюда. Немедленно. Сию же минуту. Он уволен.

— Вон!

Оставшись один, Джакомо замер в кресле, до бровей укрывшись периной. Проклятое место. Убогое захолустье. Хуже было только в Петербурге, но на те края Господня власть уже не распространяется — с них и спросу нет. Все здесь чудовищно, все. Подневольный люд, кичащийся своей свободой. Грязные улицы, скверное вино, женщины, недоступные, как крепости, или до отвращения дешевые. Король пляшет под дудку царицы и российского посла, друзей не пускают дальше прихожей, торговцы обманывают, дождь льет без передышки. И постоянно кто-то норовит его изувечить или толкнуть на преступление. Нет настоящих банков, гостиниц, биржи. О лотерее никто даже не слышал. Письма ходят как хотят. И он вздумал в этой стране организовать дело. Как, зачем? Нет, наверное, он и вправду спятил. Неужели без ведра холодной воды нельзя было до этого додуматься?

И еще одно: доколе эти пасти, не устающие разглагольствовать о Польше, эти лапы, не расстающиеся с саблями, эти здоровенные удальцы, скорые на выпивку и на расправу, будут покорно позволять чужеземным войскам хозяйничать на своей земле? Тут кровь потечет рекой, а не деньги. Кровь.

Только теперь Джакомо почувствовал что-то липкое между пальцами и жгучую боль. Да он же порезался. Он ранен, по-настоящему ранен. Осмотрел руку. Как будто ничего угрожающего, но разве наперед скажешь… Бывают случаи, он слыхал, когда от малейшей царапины впадают в беспамятство и умирают от потери крови. Бинт, пусть ему принесут бинт. И одежду, не будет же он так и сидеть полуголый.

— Сюда, ко мне!

«Вот умру сейчас вам назло, — подумал с мстительным удовлетворением, от которого мороз пошел по коже, — умру, и останетесь вы все на улице. Барышни пойдут прислугами в самый захудалый бордель, а паныч Иеремия будет показывать свои штучки на ярмарках. Вы этого добиваетесь? Пожалуйста, можете не приходить вовсе».

— Есть там кто, черт побери?

Дверь наконец приоткрылась, но вместо лукавых мордашек Этель и Сары или светловолосой головы Иеремии Казанова увидел мрачную физиономию Василя.

— А тебе что здесь надо? Я сказал: убирайся. Ты уволен.

Нет, это уже чересчур: даже никудышный слуга не желает ему повиноваться. Какая-то дикая сила подняла Джакомо с кресла: подскочив к топтавшемуся на пороге Василю, он вытолкал его за дверь и со злостью повернул ключ. Довольно. Надо быть решительнее. Самому вершить правосудие, не ждать, покуда падет жертвой бесправия. Стоило ли начинать со слуги? Но ведь с чего-то нужно начать — не переставая размышлять, Джакомо пытался обмотать окровавленную ладонь рукавом рубашки. У него были десятки слуг — плохих и хороших, обкрадывавших его и работавших задаром, прохвостов и юродивых, наглецов с рабскими душами и тихонь с бандитским прошлым, но ни один не вызывал такой ярости, как Василь. Ну, может, еще Коста. Этот негодяй — чтоб ему гореть на медленном огне! — обокрал его и оклеветал; из-за него он чуть не угодил за решетку и тем не менее простил великодушно, но Василя ни за что не простит. Видно, после всего пережитого даже к мелким подлостям стал нетерпим. Кстати, куда подевались эти пигалицы, которые вечно вертятся под ногами, — только не тогда, когда нужны. Носятся небось по улицам, играют с Иеремией в догонялки, да, жизнь — это игра.