— Я не намерен ждать. — Он так сильно ударил ногой в дверь, что почувствовал боль в ступне. Но это был пустяк по сравнению с горькой обидой: его, не выслушав, не обращая внимания на протесты, молча затолкали в затхлый погреб, загроможденный бочками с кислой капустой; следом туда впихнули того самого русского офицера, которого на протяжении последних двух дней он видит уже в третий раз. Где графиня, неужели забыла о нем, забыла, какую они провели ночь, и, возможно, сейчас занимается любовью с кем-то другим… Еще раз пнул дверь, но она не поддалась, а караульный снаружи остался глух и нем.

— Я требую отвести меня к полковнику Зарембе!

Сколько часов он тут сидит? Три, пять, а сколько еще продержат? Наверняка не обошлось без ганноверских гнид; ничего, он им отплатит, только бы выбраться из этого подвала.

— Он такой же полковник, как я генерал. Банда, а не войско. Небось даже охраны не выставили.

— Кто б говорил, — фыркнул Казанова. — Уж вы-то точно не генерал. В лучшем случае поручик, вожак пьяного стада, которое позволяет без сопротивления себя перебить, а до того — протащить под самым носом сотни винтовок. Другое дело — убивать беззащитных людей…

Пусть попробует броситься — ему все равно, он его убьет! Невыносимо сидеть под замком, не зная, что впереди, мучаясь от дурных предчувствий. И еще это презрительное спокойствие русского, невесть на чем основанная уверенность, что все закончится благополучно, — с ума можно сойти! Офицер, однако, словно разгадав его намерения, и не подумал подняться с кучи полуистлевших веревок, на которых сидел. Но страшные — потому что правдивые! — слова остались висеть в воздухе между ними, требуя ответа.

— Я не дам вам пощечины по одной простой причине: неохота вставать, — тихим, бесцветным голосом произнес поручик, — кроме того, это противоречит моим принципам. Надеюсь, вы понимаете, что по долгу службы я обязан прежде всего исполнять приказы. Ваша служба, полагаю, требует от вас того же.

Джакомо пропустил обидный намек мимо ушей, даже рассмеялся.

— Хотите меня убедить, что вам было приказано закрыть глаза на целый транспорт оружия, доставленного Зарембе у вас под носом? И пожертвовать своими солдатами? Полно шутить! Никто не поверит.

— А в то, что вы — обыкновенный путешественник, поверят?

Удар попал в цель, но, вероятно, случайно. Он вчера что-то вякнул насчет Астафьева, но это вполне могло сойти за блеф, мало ли народу знает полковника.

— Что вы хотите этим сказать?

— Только одно: государство это — странное, люди — странные, вот и приказы могут быть странными.

В полумраке Джакомо не видел лица офицера, но был уверен, что тот не улыбается. Либо перед ним тихий помешанный, потерявший последний разум от недавнего шока, либо здесь творится нечто, здравому уму непостижимое. На всякий случай, чтоб не дразнить безумца, Казанова удержался от язвительных комментариев.

— Когда нас выпустят?

— Как только стемнеет.

Опять эта наглая уверенность в голосе; нет, он и вправду сумасшедший.

— Нас не прикончат?

— Нет.

— Откуда вам это известно?

— Известно. Никогда прежде такого не бывало.

Если он не сумасшедший, значит, по меньшей мере, дурак, и за такие шуточки следовало бы съездить по этой самонадеянной роже. Повернувшись к поручику спиной, Джакомо снова подошел к двери. Пожалуй, можно посильнее ударить ногой или навалиться плечом, и она слетит с петель, но что толку — дальше железная решетка, заставляющая расстаться с мыслью о бегстве.

— Я не шучу, — поручик словно прочитал оскорбительные мысли Казановы, — что бы вам ни казалось. Мундиры на нас, как видите, разные, мы враждуем, друг за другом охотимся, но по сути — одна большая семья. И напрасно вы удивляетесь.

— Я не удивляюсь, я слушаю. — Джакомо снова взглянул на поручика: откуда, черт подери, у него сигара? Сатанинские штучки?

— В любой семье случаются неурядицы, раздоры, порой и ненависть вспыхивает. Тем не менее семья остается семьей, а при наличии родственных связей кое-чего делать нельзя.

— Вы друг друга убиваете, чего уж больше?

Поручик, похоже ждавший такого обвинения, пренебрежительно махнул рукой.

— Это все пустяки. Не знаю, сумеете ли вы правильно понять. Особого вреда никто никому не приносит — ни мы им, ни они нам.

Не от чего прикурить, мнет сигару в руке. Ненормальный все-таки. Пусть чешет языком. Он лучше займется подвальным окошком, попробует выломать решетку.

— Не верите. А это правда, чистая правда. Таким образом поддерживается некое равновесие. Мы просто необходимы друг другу.

— Это я как раз вижу. — Джакомо подпрыгнул и, на мгновение повиснув на прутьях решетки, увидел неподалеку, в кустах, обнаженное тело и рядом фонтанчики песка, будто вылетающие из-под земли. — Ваших людей хоронят.

— Такое, увы, неизбежно. Весьма сожалею. Они, вероятно, тоже. Поймите, простой солдат жесток и не всегда может с собой совладать. Впрочем, это все мелочи, и не стоит их раздувать — так и суть заслонить нетрудно.

Боится — Казанова только сейчас заметил на лбу офицера капельки пота, — просто боится.

— Ни один хищник — вам, вероятно, доводилось слыхать, — не задирает без нужды дичь, которой кормится. Так и мы. Поверьте. Если б Заремба с нами расправился, сюда бы нагрянула целая рать и от его сброда мокрого места бы не осталось. Он это отлично знает. И потому кусается, как матерый волк: больно, но редко.

— Чего же ваш волк в таком случае добивается?

— Славы. И она у него есть. Мы обеспечиваем ему эту славу. А взамен поддерживаем относительное спокойствие на границе.

— Спокойствием это можно назвать только при очень богатом воображении.

— Согласен. Назовем это контролируемой напряженностью. Нам, видите ли, не очень-то на руку расправа с Зарембой, или как там его на самом деле зовут. Это бы только повредило репутации короля, которому вовсе не хочется прослыть тираном. Да и нам бы не поздоровилось. В награду за доблесть нас бы отправили на Кавказ — драться с горцами, а сюда прислали какой-нибудь жалкий гарнизон.

Слова поручика ничуть не успокаивали Казанову, да и его самого, по-видимому, тоже: он говорил все громче и взволнованнее.

— Не понимаю, зачем вы мне все это рассказываете.

Поручик еще больше разгорячился, он уже почти кричал:

— Вы, иностранцы, не желаете нас понять, выдумываете про Польшу и Россию всякие небылицы.

— Чего уж тут понимать — поляки вас ненавидят, и не без оснований.

Офицер резко привстал, быть может, с намерением броситься на обидчика, но закашлялся, сник и умолк. Когда же снова заговорил, в его голосе не было и следа прежней запальчивости.

— Ненавидят, считаете. Возможно. Но, пожалуй, не больше, чем друг друга. Думаете, Заремба воюет с нами, с Россией? Нет, он борется с собственным государем, которому мы помогаем, как и его единомышленники, и коронное войско. Получается, для таких Заремб, что мы, что польские сторонники короля — один черт. Это братоубийственная война, поляк дерется с поляком, вот оно что.

— Ваши доводы весьма убедительны. Стало быть, вы поляк?

— Да. С моей точки зрения.

Поручик напомнил Казанове Куца с его парадоксальными суждениями и поступками. И вдруг, словно в подтверждение этому, отгрыз кончик сигары, сунул в рот и принялся энергично жевать. Н-да… Пора привести его в чувство.

— Тогда чего же вы боитесь, поручик? Свой среди своих…

Офицер ответил не сразу. Джакомо уже хотел спросить про графиню: какова ее роль во всем этом, но не успел — его собеседник запихнул в рот еще кусок сигары, скривился, но ни крошки не выплюнул.

— Боюсь, в моих рассуждениях есть слабые места. Достаточно небольшого перекоса — и равновесию конец. Если Заремба уверует в свою звезду… Он никогда большим умом не отличался. Эти немцы… О контрабанде оружия мы не договаривались. Словом, если я ошибаюсь, дела наши плохи.

— Меня попрошу не припутывать. — Неужто этот тип полагает, что он позволит поставить себя на одну доску с заурядным офицеришкой, — себя, гражданина иностранного государства, которое не посягает ни на чьи границы и ни с кем не воюет; кроме того, он здесь гость, а к гостям даже при самых диких нравах относятся с уважением, и уж наверняка это известно худосочному умнику с пастью, забитой табачной жвачкой. Или он прикидывается глупцом? — И выплюньте наконец эту пакость.