Москва придавала величайшее значение секретному протоколу, который должен был прилагаться к этому договору. Согласно протоколу, демаркационная линия между сферами влияния Германии и Советскою Союза в Прибалтике проходила вдоль северной границы Литвы, а в Польше она должна была пролегать по рекам Нарев, Висла и Сан[230]. Кроме того, секретный протокол содержал германское признание советских претензий на Бессарабию.

После того как окончательный текст советско-германского пакта о ненападении и протокола к нему был согласован, фон Риббентроп представил черновик совместного коммюнике, которое обоим правительствам надлежало опубликовать на следующий день. В тексте в цветистых и напыщенных выражениях воздавалась хвала воссозданной германо-советской дружбе. Сталин прочел это и снисходительно улыбнулся. “Не кажется ли вам, – произнес он, обернувшись к министру иностранных дел, – что мы должны уделить чуть больше внимания общественному мнению в наших странах? Многие годы мы выливали ушаты помоев друг другу на голову, а наши ребята-пропагандисты при этом лезли из кожи; и вот теперь мы вдруг стремимся заставить наши народы поверить, что все прошлое забыто и прощено? Дела так быстро не делаются. Общественное мнение в нашей стране и, может быть, в Германии тоже надо постепенно подготовить к переменам в наших отношениях, которые принесет с собой этот договор, и надо его приучить к ним”. С этими словами он предложил более умеренную формулировку коммюнике, которая была с готовностью принята. Помимо этой маленькой лекции о дипломатических тонкостях, Сталин был очень вежлив на протяжении всех дискуссий, а его первоначальная сдержанность постепенно перешла в некоторое веселое дружелюбие, которое было для него весьма типично. В конце переговоров было подано шампанское, и Сталин даже предложил тост за здоровье Гитлера.

После заключения договора от 23 августа и, особенно, договора от 23 сентября[231] Сталин устроил для германских переговорщиков щедрые праздничные приемы. По этим случаям он озвучил некоторые мнения, которые могли быть созвучны злобе дня, но которые все-таки позволяют сделать некоторые выводы в отношении его образа мыслей. Так, например, тон, в котором Сталин говорил о Гитлере, и манера, в которой он провозгласил тост в его честь, приводят к заключению, что на него явно произвели впечатление определенные черты характера и действия Гитлера; но я не мог избавиться от ощущения, что это были как раз те черты и действия, которые самым решительным образом отвергались немцами, противостоявшими нацистскому режиму. Восхищение, кстати, похоже, было взаимным с той разницей, что Гитлер до последнего момента оставался поклонником Сталина, в то время как отношение Сталина к Гитлеру после нападения последнего на Советский Союз, как говорят, поначалу превратилось в жгучую ненависть, а потом в презрение.

Сталин и не старался спрятать свою нелюбовь и недоверие к Англии. В его глазах Британия прошла свой зенит и утратила способность делать великие политические решения, Однако он с нескрываемым уважением говорил о Соединенных Штатах и их экономических достижениях…» [95. С. 364–370].

Генрих Гофман – личный фотограф фюрера:

«…Вдруг зазвонил телефон. Трубку снял Шауб и доложил Гитлеру, что на проводе Риббентроп. Быстрым движением Гитлер выхватил трубку у своего адъютанта.

– Превосходно! Поздравляю вас! Да, приезжайте немедленно!..

– Друзья, – воскликнул он, – Cталин согласился! Мы летим в Москву заключать с ним пакт!.. (Конечно, весьма вероятно, что это «мы» – обычное самоназвание немецкой стороны, но в сочетании с невероятными темпами неожиданного заключения пакта Риббентропа – Молотова, с личным самолетом Гитлера, наличием в составе делегации Риббентропа семи человек из свиты фюрера, отсутствием Шмидта на переговорах с Молотовым и неожиданным приземлением Гитлера в Берлине это вполне может означать участие Гитлера в переговорах в Москве 23–24 августа 1939 г. – А. О.).

На следующий день мы уже были в воздухе – и мир ничего об этом не знал! Мы приземлились в Кенигсберге, там же и заночевали. Так случилось, что в тот самый вечер в гостинице открывался бар “Немецкий дом”. Такую возможность нельзя было упустить, и мы провели веселенькую ночь.

Прямо из бара я отправился в аэропорт, где уже урчали моторы нашего самолета. Через несколько минут мы вылетели – на этот раз в Москву… Я пять часов проспал как младенец! (Почему-то самолет, в котором летел Гофман, находился в полете на час больше, чем тот, в котором летел П. Шмидт. Возможно, он летел в Москву прямо из Берлина вместе с фюрером, а бурную ночь в кенигсбергском баре Гофман присочинил для сокрытия этого факта. – А. О.)

После встречи в аэропорту наш посол граф фон Шуленбург пригласил нас поселиться в немецком посольстве, где в честь нашего прибытия устраивался торжественный вечер…

Авторитетное мнение Кёстринга (военного атташе Германии, генерал-майора. – А. О.) оказалось для нас весьма познавательно и пролило новый свет на Сталина и его политику.

– Ходят слухи, что Сталин при смерти – будто бы он так болен, что его держат для мебели, и прочее.

– Ничего подобного! – сказал он нам. – Этот человек в хорошей форме и отличается невероятной работоспособностью… Нет другого человека, – подчеркнул он, – который был бы столь же искренне дружелюбен и готов помогать мне и графу Шуленбургу, как Сталин. Он много раз повторял нам – и я вполне уверен в серьезности его слов, – что питает глубочайшее уважение к фюреру, его политике и немецкому народу и что, невзирая на принципиальные различия между национал-социализмом и коммунизмом, не видит причин, почему эти две системы не могут уживаться бок о бок в мире и к взаимной выгоде…

На следующий день посольство отдало в наше распоряжение машину, и мы поехали осматривать город…

Мы уже пробыли два дня в Москве (может быть, Гофман прилетел в Москву на день раньше. – А. О.), а я все ждал разрешения ГПУ, чтобы попасть в Кремль. Наконец около девяти часов вечера 28 августа[232] я его получил. Но разрешение на посещение Кремля – это совершенно не то же самое, что и разрешение сфотографировать Сталина. В этом мне пришлось положиться на умение графа фон дер Шуленбурга, который вместе с Риббентропом вел переговоры со Сталиным и Молотовым. Тем не менее мы с фотографом Риббентропа Лауксом, вооруженные пропусками, отправились в посольской машине в Кремль…

Перед дверью в кабинет Молотова сидел офицер в белом кителе, вооруженный гигантским пистолетом. Он скучающе развалился в кресле, вытянув перед собой ноги и засунув руки в карманы брюк. Появилась горничная в форме, похожей на больничную, с накрытым салфеткой подносом и пронесла его в кабинет Молотова. Когда она открыла дверь, я заметил накуренную комнату. Это была просторная комната с коричневой мебелью, и, перед тем как закрылась дверь, я заметил, что у молотовского стола стоит сам Сталин.

– Смотрите, Сталин! – довольно громко и взволнованно сказал я Лауксу.

Вялого офицера как будто током ударило. По-видимому, он понятия не имел, что Сталин у Молотова (наверно, он вошел через другую дверь), и он поспешно вскочил на ноги и вытянулся по стойке “смирно”… Фактическое подписание пакта отложили, чтобы дать нам возможность сделать несколько фотографий, и мы не упустили этой возможности… (Вышеизложенное допускает, что Сталин, находясь в тот день в своем кабинете, сначала мог вести переговоры с Гитлером, а потом неожиданно появился в кабинете Молотова для фотографирования момента подписания договора. – А. О.) Используя специальные чувствительные фотопластинки и отказавшись от вспышек, мы с Лауксом быстро принялись за работу. В кабинете находился и фотограф русской стороны – предполагаю, личный фотограф Сталина (М. Калашников, сделанное им фото подписания договора было опубликовано в «Правде». – А. О.). Его фотоаппарат напоминал “лейку”, но явно был низкопробной подделкой под оригинал. Поскольку в данных условиях освещенности он не мог сделать своим аппаратом фотографий без вспышки, мы имели перед ним значительное преимущество…