Поскольку Фишер молчит, я заглядываю еще глубже в себя: осталась ли во мне еще уверенность?

— Я знаю, что делаю, — говорю я. — Я полностью контролирую ситуацию.

Фишер качает головой.

— Нина, — вздыхает он, — и почему, вы думаете, я так нервничаю?

— О чем вы думали, когда проснулись утром тридцатого октября? — через несколько минут спрашивает Фишер.

— Что это будет худший день в моей жизни.

Фишер поворачивается, на его лице написано удивление. Этого мы не репетировали.

— Почему? Ведь отцу Шишинскому вот-вот должны были предъявить обвинение.

— Да. Но как только обвинение будет предъявлено, затикают часы безотлагательного судебного разбирательства. Его либо отдадут под суд, либо отпустят. А это означало, что Натаниэлю придется в этом участвовать.

— Когда вы приехали в суд, что произошло?

— Томас Лакруа, прокурор, сказал, что зал суда постараются очистить от зевак, потому что дело получило большой резонанс. Так получилось, что предъявление обвинения отложили.

— И что вы сделали?

— Сказала мужу, что мне нужно на работу.

— Так и было?

Я качаю головой:

— Я оказалась у оружейного магазина, на парковке. Честно, я не знаю, как там оказалась, но я точно знала, что именно там и должна быть.

— И как вы поступили?

— Когда магазин открылся, я вошла в него и купила пистолет.

— А потом?

— Положила пистолет в сумочку и вернулась в суд, на процедуру предъявления обвинения.

— Вы планировали как-то использовать пистолет, пока ехали к зданию суда? — интересуется Фишер.

— Нет. Все мои мысли были только о Натаниэле.

Фишер дает присяжным возможность задуматься над моим ответом.

— И что вы сделали, когда приехали в суд?

— Вошла в здание.

— Вы думали о металлоискателях?

— Нет, не думала. Я просто обошла их, потому что я прокурор. Я поступаю так двадцать раз на день.

— Вы намеренно обошли металлоискатели, потому что несли в сумочке оружие?

— В тот момент, — отвечаю, — я вообще не думала.

Я смотрю на дверь, просто смотрю на дверь, в любой момент из нее может выйти священник. Кровь стучит в висках, я не слышу, что говорит Калеб. Я должна его увидеть. Я слышу только, как шумит кровь. Он войдет в эту дверь.

Когда поворачивается ручка двери, я перестаю дышать. Когда дверь открывается, первым появляется судебный пристав, время останавливается. А потом весь зал пропадает, остаемся только я и он — а Натаниэль связывает нас, как клей. Я не могу смотреть на него, но и отвернуться не в силах.

Священник поворачивает голову и безошибочно находит мои глаза.

Не произнося ни слова, он как бы говорит: «Отпускаю тебе грехи твои».

И от мысли, что это он отпускает мне грехи, внутри меня что-то ломается. Моя рука опускается в сумочку, и почти с обыденным равнодушием я позволяю всему случиться.

Вам знакомо такое чувство, когда вы понимаете, что видите сон, даже когда спите? Пистолет, словно магнитом, тянет, пока он не оказывается всего в нескольких сантиметрах от его головы. В этот момент я нажимаю на спусковой крючок, не думая о Шишинском, не думая о Натаниэле. Даже не думая о мести.

Одно слово зажато у меня между зубами:

«Нет».

— Нина! — шипит Фишер, наклонившись к моему лицу. — Вы как?

Я недоуменно смотрю на него, потом на обескураженных присяжных.

— Да… простите.

Но мысленно я еще там. Я не ожидала отдачи от пистолета. На каждое действие будет и соответствующее противодействие. Убьешь человека — тебя ждет наказание.

— Вы сопротивлялись, когда приставы навалились на вас?

— Нет, — бормочу я. — Я просто хотела знать, что он мертв.

— А когда детектив Дюшарм отвел вас в камеру?

— Да.

— Вы ему что-то говорили?

— Что у меня не было выбора. Я должна была это сделать.

Что, в свою очередь, было сущей правдой. Тогда я сказала это, чтобы меня считали сумасшедшей. Но заключения психиатров фактически не противоречили действительности: я не контролировала свои действия. Они только ошибаются, полагая, что это значит, будто я безумна. Мой поступок — не психическое заболевание, не психотический срыв. Это инстинкт.

Фишер выдерживает паузу.

— Через некоторое время вы узнали, что вашего сына изнасиловал не отец Шишинский. Что вы почувствовали?

— Хотела, чтобы меня посадили в тюрьму.

— Вы и сейчас так думаете? — спрашивает Фишер.

— Нет.

— Почему?

В этот момент мой взгляд падает на стол защиты, где сейчас нет ни Фишера, ни меня.

«Заброшенный город», — думаю я.

— Я сделала то, что сделала, чтобы защитить своего сына. А как я смогу его защитить, если меня не будет рядом с ним?

Фишер многозначительно смотрит на меня:

— Вы намерены еще когда-либо подменять закон своими желаниями?

Я знаю, что он хочет от меня услышать. Я знаю, потому что именно эти слова хотела бы услышать от свидетеля в решающее мгновение. Но я уже достаточно себя обманывала. Не стану кормить ложью и присяжных.

— Я хотела бы вам пообещать, что больше никогда… но это будет неправда. Я думала, что знаю этот мир. Думала, что могу его контролировать. Но когда человек думает, что держит жизнь под уздцы, именно тогда она вероятнее всего и ударяет его под дых… Я убила человека. — Слова обжигают мне язык. — Не просто человека, а удивительного человека. Невиновного человека. И этот груз останется со мной навсегда. И, как любой груз, с каждым годом он будет становиться все тяжелее и тяжелее… только я никогда не смогу от него избавиться, потому что он стал частью меня. — Я повторяю, повернувшись к присяжным: — Я хотела бы пообещать вам, что больше никогда не совершу ничего подобного, но, с другой стороны, я никогда не думала, что вообще на такое способна. И оказалось, что я ошиблась.

Наверное, Фишер меня убьет. Мне трудно разглядеть его сквозь слезы. Но сердце не колотится в груди, душа моя спокойна. Соответствующее противодействие. После всего, что произошло, оказывается, лучший способ искупить грех за то, что сделал что-то ужасно плохое, — это сделать что-нибудь ужасно хорошее.

«Слава Богу», — думает Квентин. За этой трибуной мог бы сидеть он. В конце концов, между ним и Ниной Фрост разница невелика. Возможно, из-за сына он и не убивал, но явно подмазал колеса, чтобы его срок за хранение наркотиков был не таким суровым. Квентин даже помнит, как кольнуло у него внутри, когда он узнал о Гидеоне, — не потому, что он нарушил закон, как подумала Таня, а потому что его сын, должно быть, чертовски испугался системы. Да, при других обстоятельствах Квентину, вероятно, Нина бы понравилась; возможно, им было бы что обсудить за кружкой пивка. Тем не менее что посеешь, то и пожнешь… поэтому Нина оказалась по ту сторону свидетельской трибуны, а Квентин сидит в двух метрах от нее и намерен стереть ее в порошок.

Он удивленно приподнимает бровь:

— Вы уверяете нас, что, несмотря на то что вы знакомы с судебной системой и делами об изнасиловании детей, утром тридцатого октября вы проснулись, не собираясь убивать отца Шишинского?

— Верно.

— И что вы приехали в суд, когда этому человеку должны были предъявить обвинение, после чего, как вы сами выразились, затикают часы… и в тот момент у вас не было в планах убивать отца Шишинского?

— Нет, не было.

— Ага. — Квентин проходит мимо свидетельской трибуны. — Наверное, на вас снизошло озарение, когда вы ехали в оружейный магазин?

— Если честно, нет.

— Возможно, тогда, когда вы просили Мо зарядить для вас полуавтоматический пистолет?

— Нет.

— Если я не ошибаюсь в своих предположениях, когда вы обходили металлоискатель, возвращаясь в суд, убийство отца Шишинского все еще не входило в ваши планы?

— Не входило.

— Когда вы вошли в зал суда, миссис Фрост, и заняли самую выгодную позицию, откуда могли бы застрелить Глена Шишинского и не задеть при этом остальных присутствующих в зале… даже тогда, в то мгновение, вы не собирались убивать этого человека?